Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
– Перестань! – возмутился Точилин. – Начни снова. Работай. Работай. Живи, одним словом.
– Одним словом? Я же написал вам?! Написал: умер художник. Баста! – и сгорбленный Тимофей заныл, всхлипнул по-бабьи. – Умер художник! Умер! На-все-гда!
– Делов-то, – сипло заговорил Артур, – обокрали! Художник от того только свободней становится. От нищеты. Настоящий художник он завсегда – нищий.
– Перестань, Тим, не переживай, – проговорил Точилин, но горло судорожно задёргалось от неожиданной жалости к другу. – Жизнь продолжается.
Тимофей всхрапнул, кинулся к сортиру, опрокинув табуретки, едва не перевернул лавку с тазом и скудной трапезой. Тонкая свечка в тазике от взмаха его руки дёрнула огненным крылышком и погасла. Погасли и два огарка свеч на лавке. Гости оказались в кромешной темноте, когда поднесённого к носу собственного пальца не видно. Небольшие оконца – абразуры в подвальную мастерскую были забиты ставнями из досок.
В туалете злобно зашипела вода. Голосом Артура трагически произнесли в темноте:
– Жалко старика. Да, Точила? Жалко?
– Тимофей – не старик, – возразил Точилин.
– Под шестьдесят и не старик? А когда старик?
– Он тебе… и другим фору даст и в творчестве и… во всём остальном.
– Эт вряд ли, – неуверенно просипел Артур.
– Не вряд ли, – прохрипели в темноте голосом Лемкова, – ещё всем вам, козлам, фору дам!
Опрокинулся в темноте пустой табурет. Факелок газовой зажигалки запалил оба жёлтых толстых огарка свеч на лавке.
– Чё все-то козлы?! – возмутился Артур. – Выходит, не все.
– А то и сразу – что все! Один Жорка вот и остался – че-ло-ве-ком! – Лемков дружески хлопнул Точилина по плечу. – Спасибо! Ты настоящий друг. Единственный. Простил, пришёл на поминки. Хорошие слова сказал.
– Почему ты меня Жорой зовёшь, Тим? – вяло возмутился Точилин. – Ты ж знаешь, мне не нравится. Ты ж помнишь, мама Юрой назвала. Потом передумала. Юра – это не Жора, – это Георгий. Григорий – это Гриша. А Юра – это Юра. Не нравится мне Жора. Олег – другое дело! Торжественно.
– Ни фига не торжественно. Олег – очень плохое имя! – упёрся Лемков. – Давно тебе говорил. Меняй паспорт. Возьми другое имя. Жора, Георгий, Роберт, Ричард! Звучно! С именем Олег плохое… отвратительное отчество будет у твоей дочери.
– Нет у меня дочери! – упирался Точилин. – Насколько мне известно.
– Будет. И какое у неё будет отчество?
– Какое? – решил уточнить пьяный Артур.
– Оле-говна! Пусть же ты будешь Жорой, друг мой, – явно издевался Тимофей, поднял перед глазами мерцающий пластиковый стаканчик с водкой, продолжил:
– Юрий тоже плохо для тебя звучит, – недобро проворчал он. – Юрий – имя первых! А ты всегда, друг мой, второй, пятый, десятый! Вспомни наши выставки! Всегда вторые, третьи. Для Гагарина – это хорошо. Для тебя – плохо! Ты ведь никто, Жора! И я никто! И Бальзакер – никто, – Тимофей ткнул чёрным, корявым пальцем в спину сморщенного, сутулого Артура. – Мы все тут – никто! Сидят и пьянствуют в ковчеге изгоев НИКТО! Так что, старина, буду называть тебя Жорой!
– Называй, как хочешь, – согласился Точилин, чтоб дольше не развивать словесный бред. – Жора, так – Жора. Давайте! Жизнь продолжается.
Вдвоём с Тимофеем они чокнулись, беззвучно сдвинули пластиковые стаканчики и выпили.
– Пойду, отолью, – проворчал Артур. Он обиделся, вероятно, что они на двоих разыграли партию близких по духу друзей. – У тебя ж здесь сортир имеется?! Оказывается, – и он тяжело поплёлся по направлению к выходу из подвала.
Точилин с Лемковым с удивлением переглянулись.
– Куда ж ты трое суток отливал, Бальзакер?! – заорал Тимофей во след бесцеремонному гостю.
Артур приостановился, фыркнул с презрением.
– Капусту твою засаливал.
Лемков подавился, закусывая как раз капустой, отплевался.
Артур задорно хохотнул, успокоил, выделяя букву «о» на вологодский манер, проговорил:
– Во двор ходил, по малой нужде, деревня! У тебя там песочница классная!
– Но ты и придурок, Бальзакер! – возмутился Точилин. – Столько раз напивался в мастерской и до сих пор не знаешь, где сортир! А как же дети?!
– Какие дети, Точила?! – закричал Артем из туалета. – Не было детей! И никогда не будет! Ни у тебя, ни у меня! Нечего рожать моральных уродов и плодить нищету!
– Дети, которые в песочнице!..
– Я всем своим приёмным детям помогаю. Всем двум. Как могу. А могу… очень и очень редко. Не можится что-то мне, друг Точила, с деньгами по жизни. Не можится. Нейдут они ко мне, нейдут. Эй, где тут свет включается, Тимоний?!
– Отключили! За неуплату! – гаркнул Лемков.
– Он там щас все стены уделает, этот писающий мальчик, – беззлобно проворчал Точилин. Сил подняться не оставалось. Голова и тело отяжелело. Внутри организма стало тепло и спокойно от выпитой водки. Хотелось спать, спать и спать.
– Нашёл! Нашёл твой универсальный таз! А у меня зажигалка есть! – послышался бодрый голос Артура. – Хор-р-рошая! Бензиновая! Только заправил… три дня назад. Зипо-по! Да будет свет! Оп-па!
Тимофей помотал патлатой головой, горестно вздохнул, вполне трезвым голосом заявил:
– Жорик-Жорик, дела мои – полный швах!
– Что так?
– Забрали несколько дорогих чужих вещей. Очень дорогих. И полотно… очень ценное. Почти бесценное. Да и моих здесь холстов, керамики и прочих мелочуг было тысяч на… двести – триста, в первом прикиде.
– Двести – триста поделить на курс доллара, – Точилин попытался сообразить о потерях друга. – Не так уж и много, Тим. Не переживай! Заработаем.
– Гринов, Жорик. На двести тысяч гринов.
– Баксов?! – искренне удивился Точилин. – Откуда столько?!
– Камею помнишь, с экспедиции с Керчи привёз?
– Ну.
– Одна на тридцатник потянет.
– Баксов?! Тот прозрачный камешек на тридцатник?! – не поверил Точилин. – Гонишь!
– А медальончик, что я за медный выдавал, помнишь?