Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
– Терракотовые головки помню. Глина! Медальон – не помню.
– Пятачок такой, невзрачный, – прогудел Тимофей.
– С богинькой и козочкой? Ах, да! Помню-помню.
– Артемида. Богиня охоты. Так он золотой был, медальончик-то. Третий век до нашей.
– Что до нашей?
– До нашей эры. Две тысячи триста лет ему с гаком. Сколько он мог бы стоить, по-твоему, на чёрном рынке?! – таинственно прошептал Тимофей.
– На чёрном?! По-моему?! Много, – согласился Точилин. – И всё-всё-всё подчистую вынесли?
– Всё, – трагически мотнул патлатой головой Тимофей, прислушался к мирному журчанию, что уже долгое время раздавалось в туалете, и заорал:
– Бальзакер, ты там за трое суток отливаешь?!
– Похоже, – даже не улыбнулся Точилин, находясь под впечатлением от услышанной стоимости тимофеева богатства. У Лемкова не было оснований врать, если он говорил, – так оно и было. Всегда.
– Или ты кому-то проболтался по пьянке, или кто-то из своих гробанул, – прошептал Точилин. – Может этот? – он не успел высказать предположение, только кивнул в сторону выхода.
Сдёрнули воду в туалете. С шипением спускаемой воды раздался жуткий вой, будто на волка ночью наступили сапогом размером с телегу. С грохотом вывалился из туалета на пол обезумевший Ягодкин. Засучил ножками и ручками. Как таракан, на заднице, спиной вперед подъехал к лавке, упёрся плечом в ножку табурета, на котором восседал Точилин.
– Т-там-м, Точ-чила, – просипел взволнованный Артур и указал трясущимся пальцем сначала в направлении сортира, потом на Тимофея. – У-у-у н-него т-там тр-р-руп! К-куски тр-рупа леж-ж-жат.
Впечатление
После дикого вопля Артура у Точилина запрыгали по затылку патефонные иголки. Он сидел и не мог произнести ни слова, только гыкал, как заезженная пластинка, пытаясь спросить Лемкова, в чём там, в сортире может быть дело.
Обезумевший Артур не забыл поддёрнуть брючки на коленях, уселся на холодном бетонном полу, трясся и шептал, заикаясь:
– Пов-вернулся с заж-жигалкой, а-а т-там, в эт-том… т-таком кор-рыте д-для д-душа, – н-нога, р-рука. И-и… в-всё от-дельно ос-стальное…
Лемков преспокойно жевал. Стебли чёрных растений свисали по растрёпанной бороде, как усы у моржа.
– И г-грудь, Точила, т-тоже там, – продолжал подвывать жалкий Артур, – ж-женская. Кр-р-рупная такая.
– Да, – громко и торжественно заявил Тимофей. – Эту стерву я кончил и расчленил. Заслужила. Столько кровищщи было, Жорик, о-о-о! Полнокровная, зараза, оказалась!
Ужасный, в своем диком спокойствии, Лемков, как ни в чём не бывало, продолжил закусывать очередную порцию водки, словно поведал собеседникам о чём-то совершенно обыденном. Червяки квашеной капусты дополняли отвратительными гирляндами его лопастую бороду. Взлохмаченный Лемков выглядел мерзко, будто упырина, что сожрал возлюбленную, и теперь давится, не может пережевать человеческие сухожилия.
– Что там? – сипло от волнения переспросил Точилин.
Лемков мрачно усмехнулся.
– Труп.
– Ч-че, с-серьезно? – начал заикаться Точилин.
– Сходи, проверь, – ответил невозмутимый Тимофей.
– Т-там, – промычал Артур, кивнул головой в направлении туалета. – С-сходи.
– Зрелище не из приятных, – предупредил Тимофей, – сходи-сходи, Жорик. Посмотри. Полюбуйся на свою возлюбленную. В последний раз. Извини. Разобранная…
– Почему возлюбленную?! – тихо возмутился Точилин. – Она – твоя, а не моя…
– Знаю-знаю, – погрозил ему скрюченным пальцем чудовищный, бородатый упырь Лемков. Сидя на диване, в растянутом свитере, растрепанный, он реально выглядел бесформенным чудовищем.
– Иди, дружок. Там, в поддоне всё и увидишь. Все части её великолепного тела. И голову. И грудь. Узнаешь, – и мстительно добавил:
– Знаю-знаю, вы встречались. Она позировала тебе, милый друг, я знаю. Ты писал её голую.
– Только писал, Лёма. Она ничего не позволила.
– А я и писал. И мне позволяла всё! – со старческой гордостью заявил Тимофей.
– Неужели ты её?.. – в ужасе прошептал Точилин.
– Угу, – деловито мотнул головой Тимофей.
– Зачем?! Пусть бы жила…
– Не случилось у меня своей Данаи, Жорик! – прошептал Тимофей. – Не случилось. А у тебя?!
– Что?!
– Получилось написать её под Тициана? – уточнил Точилин.
– Не мне судить. На паре холстов приличная экспрессия случилась, под Гойю. Но с мягкостью и прозрачностью кисти Тициана… Помнишь, мы ещё удивились с тобой при первой встрече. Думали, это знак «виктория! – Тамаркин жест под тициановскую Флору: два разведённых пальца левой руки, указательный и средний?
– Помню, как не помнить. Эх, пальцы и ноги разводить – это она была мастерица, – с большим сожалением, без осуждения сказал Точилин. – Я ж портрет её в образе тициановской Флоры раз пятнадцать писал.
– И я. Даже типа шаржа написал…
– Шаржа?! – удивился Точилин.
– Да-а. В отместку, что покинула меня. Кстати, эксперты до сих пор устраивают дискуссии: с кого Тициан написал портрет Флоры! По мне так – с известной куртизанки шестнадцатого века…
– О чём вы, мазилы?! – дико заорал Бальзакер. – Этот старый дурак там вашу тёлку распилил! А вы – Тициан, Флора?! Охренели?!
Артур, с выпученными глазами, так и сидел на грязном бетонном полу, свернувшись, охватив руками худые коленки в дешёвых помятых, коротких брючках.
– Иди, Жорик, попрощайся с возлюбленной, – зловеще прошипел Лемков. – Можешь, кусочек забрать. На память. Хочешь, грудь забери целиком. Она же тебе нравилась…
– Она… она нравилась мне целиком, Тима! Что ты наделал?! – в ужасе прошептал Точилин.
Тимофей улёгся обратно на диван, будто исчез, растворился в застенной черноте подвала и опустевших ребер железных стеллажей. Слышен был только его голос, утробный, сипящий, хрипящий.