Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
– Открывай, – согласился лежащий на полу Точилин. – Наш. Кто-то из наших. Матерится, значит, наш.
Артур покорно пополз на четвереньках вверх по лестнице. Громыхнул засов. Тем же высоким мужским тенором более спокойно заявили:
– Водку жрёте, сволочи! Папу пропиваете?! Не открывают тут! Обнаглели?!
Послышался удивленный вопль Артура, его идиотское завывание и выкрик:
– Ангел! Чёрный! Капец!
Ушибленный во всех местах, с головы до коленок, Точилин продолжал валяться на холодном, колючем, бетонном полу. Сверху на него надвинулся огромный железный костюм, отблескивающий кровавыми звёздочками. Будто пришёл безголовый Железный Дровосек из детской сказки про «Изумрудный город». Стальные брючины перешагнули через распластанное тело.
– Как же ты мо-о-ог! – завыли тем же голосом, но уже со стороны мастерской и дивана. – Зачем меня оставил?! Папа-а-а!
Точилин с трудом перевернулся со спины, встал на четвереньки, поднялся на ноги. Светлый металлический костюм, словно был сделан из мерцающей фольги, лежал поверх ног Тимофея. Подлец Лемков с горящей тоненькой свечкой в руках вновь прикидывался покойником. Нервный огонёк высвечивал плотную кучерявую шапку волос, которая, несомненно, принадлежала, светлому костюму.
– Пап-па-а-а, – завывал костюм, – зачем ты умер?!
– Па-па, – произнес за спиной Точилина скрипучим кукольным голоском Артур. – Па-па. Тимофей – это папа?
Идиотская до безумия сцена могла продолжаться столько, сколько выдержал бы свою роль повторно усопшего Тимофей Лемков. Но, видимо, трогательное завывание обладателя металлического костюма тронуло чёрствую душу ограбленного художника. Лемков легонько погладил ладонью кучерявые волосы стального пришельца.
– Что ты, Тима! Перестань, – нежно сказал Тимофей. – Разве могу я покинуть тебя и не попрощаться, – и приподнялся. – Здравствуй, сынок.
Светлый стальной костюм взмахнул в ужасе рукавами, отвалился на спину и… перекрестился.
– Чур! Чур меня! – заорал отпрянувший на край дивана… негр. Теперь Точилин и Ягодкин в мареве свечного отсвета могли разглядеть потную черноту лица гостя, его красиво вывернутые, пухлые губы, приплюснутый африканский нос.
Лемков сидел на диване с вытянутой рукой и ласково манил негра пальцами.
– Успокойся, Тимоша. Я живой, живой! Хотел умереть, но… друзья вот не дали. Не позволили. Оживили.
– Друзя, – жалобно пролепетал чёрный Тима, оглянулся на Ягодкина и Точилина. Наконец, и Точилин приблизился, рассмотрел вполне милое лицо шоколадного пришельца с выразительными влажными глазами.
– Друзья! – воскликнул Лемков. – Знакомьтесь, мой Тима. Я вам о нём рассказывал.
– Т-ты не говорил, что он… такой, – прошептал зачарованный Артур, – с-симпотный сынуля, я бы сказ-зал, как… это… как Мерфи из «Сорока восьми часов».
– Не говорил, – согласился Лемков, принял в объятья чёрную, плюшевую голову приёмного сына. Тот обнял его и зарыдал с таким искренним надрывом, что прослезились и Точилин с Ягодкиным.
Вскоре они вчетвером безмятежно пили водку, беззвучно соединяли пластиковые стаканчики, не произнося формальных слов. Чёрный Тима иногда радостно гыгыкал, тыкал бородатого Лемкова пальцем, шамкал сочными влажными губами:
– Па-па! Жив!
– Жив я, Тима, жив! Куда я на хрен денусь?!
– Папа! Жив! – повторял чёрнокожий Тима.
– Жив-жив! – соглашались трое выпивающих.
– Щас, – сказал вдруг чёрный Тима и поднялся. – Долго ехал эапот, долго шёл по Москва. Схожу туалет, а то штаны… Новые. Испачкал. Чистить.
– Не надо в туалет, – мягко попросил Артур. – Нет света.
– Не ходи туда, не надо. Сходи, малыш, во дворик, – предложил Точилин.
Негр ослепительно, даже для сумрака подвала, улыбнулся.
– А зажигалка? – лукаво спросил он и понёс к туалету крохотный газовый факел.
Ягодкин с Точилиным с ужасом глянули на старшего Тимофея. Тот сидел на диване в той же позе киргиза, сгорбленный, жалкий, тяжко сипел, как астматик:
– О-хо-хо, что ж мне теперь делать-то, грешному?!
– Повеситься, – осмелел осипший Артур и зашипел негодующий:
– Закопаем обоих. Квазиморда противная! Убийца! Маньяк! Ты охренел совсем, мясник остоженский?!
– В ту прекрасную ночь застрелиться не прочь! – беззаботно пропел Лемков. – Но напьюсь – и опять промахнусь!
– Папа, – раздался спокойный, но подсевший, будто от простуды, голос чернокожего Тимы из-за фанерной двери туалета. – У тебя здесь человек на части.
Элегантный, будто скульптура из металла, невозмутимый чёрный Тима, в элегантном костюме стального цвета, вышел из сортира. Беззаботно вжикнул «молнией» на ширинке.
– Да, сынок, это моя бывшая возлюбленная, – ответил Лемков, низко, повинно склонил голову.
– Её пилили твои друзя? – простодушно спросил Тима-сын, подсел на диван к Тимофею-отцу, приобнял за плечо.
– Н-не-ет, ты что-о-о?! – хором заблажили Точилин с Ягодкиным.
– Эт-то он сам! Твой дикий папа! – воскликнул Артур.
– Да? Папа, ты сам? – тихо спросил черный Тима. – Зачем так? Сильно любил её? Да?
– Да, – кивнул Лемков. – Сильно и больно любил.
– Зачем пилить?
– Отомстил, – ответил Лемков.
– Понимаю, – спокойно сказал Тима-сын. – Пить водка дальше будем? За любовь.
– Наливай, сынок.
Тима-сын набулькал водки в четыре стаканчика. Все молча, не чокаясь, выпили. Тимофей-старший, кряхтя, встал, поплёлся в туалет.
Ягодкин и Точилин переглянулись, будто заговорщики, пересели к уверенному, спокойному чёрнокожему гостю на диван.
– Послушай, Тим, – просипел Точилин. Из-за сухости во рту он едва мог выговаривать фразы. – Ужасная история. Надо помочь папе.