Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
Куку 7 – баба
Неизвестно, как себя чувствовал Артур в тот момент, Точилин к нему не оборачивался. У впечатлительного художника, уставшего и вымотанного, казалось, кожа всего тела высохла от ужаса и сморщилась под одеждой, как у мумии. Дрожь разбирала невероятная, словно Точилин держался руками за вибростенд, при этом его било током вольт в двести двадцать.
Двое безумцев, шипящих от усердия, бородатый белый и цивильный чёрный, беззаботно перешучиваясь. Подтащили ближе к столу, почерневший от сажи, мангал для жарки шашлыков. Долго устанавливали внутрь ржавого пенала обрезки толстых стеариновых свечей. Затем зажгли каждую из двадцати семи свечей. Получилось дико красиво. Множество дрожащих огоньков в прямоугольном металлическом ящике с дырками. По стенам и потолку, по серым пятнам полуобвалившейся штукатурки и красно-кирпичной кладки подвала, заплясали изумительные огненные сполохи и тени.
7
«Куку» – в переводе с тюркского языка, означает «горелая». В переносном смысле, – «угорелая».
Точилин с Ягодкиным, будто на съёмках кровавого триллера, сидели рядышком на диване, онемевшие и обезумевшие, с ужасом наблюдали за слаженными действиями обоих Тимофеев. Ни о чём не думали, только следили.
Тимофеи натужно, с визгом протащили по бетонному полу тяжеленное цинковое корыто.
– Раз, – сказал бородатый Тимофей-отец.
– Два, – ответил Тима-сын, чернокожий.
Они слаженно подняли с пола и установили корыто поверх мангала, сияющего огненными мотыльками и боковыми отверстиями.
Точилину захотелось завыть от безумной паники, охватившей его, при виде свисающих с края корыта женских волос, торчащих в разные стороны округлых коленей.
– В-вы-й чо-й делаете, ур-роды?! – взвизгнул, заикаясь, Артур и повалился боком в обмороке на колени Точилину. Тот дико вскрикнул, оттолкнулся от обмякшего Бальзакера, вскочил ногами на диван. Вжался в бетонный угол подвала спиной. Теперь его заплывающему туманом взору предстала вся сумасшедшая картина безумного действа.
В корыте лежал обнажённый торс Тамары, бывшей лемковской Музы, Данаи, Маргариты. Отрубленная голова её с прикрытыми глазами в обрамлении чёрных, спутанных волос, была поставлена меж грудей. Волосы аккуратно расправлены по краям корыта. Прилагались так же ноги, ступни, икры с коленями. Вдоль торса лежали руки ладонями вверх. Тонкие, изящные пальцы были скрючены в судороге смерти.
– Держи, сынок, – хрипнул Лемков. Из чёрного чайника в его руках вырвалось реактивное синее пламя.
– Пальная лампада? – догадался Тима-сын.
– Паяльная лампа, – поправил Тима-отец.
– Помню. Хорошо. Пойдёт.
Чернокожий Тима, в белой рубашке с подвёрнутыми рукавами, забрал горелку из рук приёмного папаши. Принялся водить сипящим пламенем по бортам корыта со стороны торчащих женских коленей.
Точилин, кажется, пребывал в стоячем обмороке, но продолжал всё отчётливо видеть. Опускаясь вдоль стены, он зацепился воротом пиджака за кованый гвоздь, вбитый между кирпичами. Опора оказалась настолько прочной, что он остался висеть, будто Буратино в театре Карабаса, подогнув колени, соединив под собой подошвы туфель.
Далее происходили то ли галлюцинации, то ли самые невероятные реальные события: медленно исчезли женские руки. Вернее, они словно слились с глянцевой поверхностью, что образовалась из бёдер и живота. Заплыла впадина пупка. Вершинки грудей превратились в блины с чёрными изюминками сосков. Начали медленно оседать в корыто колени. Узнаваемое лицо Тамары с прикрытыми веками глаз стало терять очертания. Обвисли щёки, нос, веки… И вдруг её чёрные волосы вспыхнули синим пламенем.
Очнулся Точилин от жёстких похлопываний по щекам. Не успел открыть глаза, как в лицо ему обрушился водопад из ведра. Пока он прочухивался и отплевывался, мотаясь на гвозде, как тряпичная кукла, услышал спокойные рассуждения Тимофеев.
– Говорю, папа, он сознания терял.
– Так он же стоит?
– Зацепился шея на гвоздь. Видишь, дёргается.
Крепкие, чёрные руки сняли Точилина с гвоздя, кинули на диван. В продавленном ложе промаргивался безумный Артур. Они долго рассматривали склонившихся над ними чёрных людей, но не могли узнать в них Тимофеев.
– Перестарались, – констатировал один.
– Да, – соглашался другой.
– Ты – жестокий, папа.
– Жизнь такая, сынок.
– Зачем так друзьями? Нехорошо. Плохо. Им плохо.
– Чего они как тряпки?
– Этот в галстуке ничего. Добрый человек.
– Жорик?
– Да. Почему Жорик? Он же Точилов?
– Да, этот ничего. Точилин. Жорик. Друг.
– Зачем так с другом? Напугал.
– Согласен. Перестарался. Знаешь, обиделся я на всех, сынок. Сильно обиделся. И разозлился.
– Понимаю. И на меня?
– И на тебя.
– Понимаю. Давно не писал. Электрон почты, факсы… Не для Раша. Эврисинг сакс!
– Что, сынок?
– Бул шит.
– Понятно.
Точилин шумно отдышался, словно проснулся. Опробовал голос. Не свой, но довольно зычный. И гаркнул:
– Вы что устроили, сволочи?!
– О, как?! – отпрянул бородатый Тимофей. – А ты говоришь, – помер! Живучий!
– Ожил. Да, – ответил Тима-сын, уселся напротив стола, на табурет.
Точилин сам не понял, это он так истерично, фальцетом выкрикнул или нет. Лежал на диване, полеживал безвольный, оцепеневший, отупевший, и молчал. Тупо смотрел на корыто, доверху наполненное мерцающей, вязкой жидкостью, что свисало прозрачными соплями с цинковых краёв корыта, в котором мыли младенцев в замшелых советских коммуналках. Поверхность застывающей жидкости отблескивала кроваво и холодно от двух огарков свечей, поставленных в эту же мягкую твердь.
– Что это? – спросил Точилин, приподнялся, чтобы разглядеть содержимое корыта, где раньше лежали куски великолепного тела Тамары.
– Мадам Тюссо, – беспечно ответил бородатый Тимофей.
– А-а-а… Воск, – с облегчением догадался Точилин.
– Воск, – подтвердил Лемков.
– Вы – безумцы, – прошептал Точилин, потрясённый диким спектаклем. – Разве можно так издеваться над друзьями?
– Папа, короший скульптор, – с уважением заявил чёрный Тима, правой рукой приобнял за плечи приёмного папашу, левой – приподнял наполненный водкой пластиковый стакан. – Давай, тебя, папа, уважать. Скульптором давай будешь, да? Сидуром станешь. Незвестным, Шемякьиным. Не знаю, кто там ещё? Запад руками тебя оторвёт. Буду менеджер тебя продавать. Большой вилла на океан купишь. Жить будешь. Работать. Почему так живёте Раша плохо, – полная нищета?
– Поздно что-то менять, сынок, – ответил бородатый Тимофей, тоже приподнял над головой наполненный стакан. – Давай. Поехали. За тебя, сынок.
– Куда это поехали?! – заблажил вдруг Артур, судорожно задвигался всеми членами на продавленном ложе дивана, затем будто завод пружины у него кончился, так же внезапно затих, обмяк и прошептал:
– Поехали они! Щас пойду ментов звать. Самосуд устроили.
– Фу-у-уф! – вздохнул Точилин полной грудью одуревающий аромат горящих свечей.
– Отлегло…