Обнажённая натура продаст художников
Шрифт:
– На поминки пожаловали, мусью Точил? – нагло уточнил Артур из тёмного подземелья. Бальзакер помнил творческий псевдоним Точилина. Не переставал, при случае, издеваться. Хрипло и трагически прозвучал его голос, будто из могильного склепа. Он тоже никогда не называл Точилина по имени.
– Понимаю, – куражился Артур. – Опять стою, понурив плечи, не отводя застывших глаз: как вкус у смерти безупречен в отборе лучших среди нас.
Точилин правильно предполагал, что «Гарики» Бальзакер наизусть не знал, но повторял на каждый особый случай, чтобы казаться эрудитом.
– Тело ещё здесь? – спросил Точилин.
– В унылом подвале тела два. И одна душа. Моя. Проходи, ненужный странник.
Артур торжественно взошёл, поднялся по крутой лестнице, трепетно освещённой огоньками свечных огарков в нишах щербатой кирпичной стенки, запер за поздним гостем дверь на тяжёлый засов. Пока Точилин привыкал к желтоватому полумраку, говорливый не в меру Бальзакер опередил его, спустился вниз по лестнице и с пафосом позвал из темноты залы «ковчега изгоев»:
– Входи, пигмей! Устами подлеца проси прощения пиита. С концом бежал он до конца. Без новомодства трансвестита… Откровение Арта. Часть третья! Приход, – завершил Артур свою нелепую тираду, продолжая нести несусветные и корявые свои экзерсисы. Отшельнику и нищеблуду, непризнанному автору и написателю, бывшему актёру Артуру Ягодкину иногда хотелось, быть может, выговориться, но не в таком же траурном месте блистать своим эрудизмом на грани цинизма?!
– Что эт ты развеселился, Бальзакер?! Слушателя нашёл? Замолчи! – обозлился Точилин, оступился с нижней сколотой ступеньки, подвернул левую ногу в щиколотке, ругнулся. – Как тут ходят в таком мраке?
– Ногами, – последовал мрачный ответ.
Подвальная сырость пробила впечатлительного Точилина отвратительным ознобом. Затхлый запах тряпичного склада, мышей и влажной плесени не позволял отдышаться после приятной прогулки переулками старой Москвы. В могильном полумраке он разнервничался. Когда глаза привыкли к сумраку, всё в нём завибрировало от тихого ужаса. Горло задёргалось в сдержанных рыданиях. Точилин, наконец, осознал, что пришёл поминать умершего друга.
На широкой, из двух половых досок, лавке, что выполняла у Тимофея Лемкова роль обеденного стола, величественно громоздился зелёный эмалированный таз с горой несусветной снеди. Перед тазом горели две толстые, жёлтые от старости, стеариновые свечи. Валялись на разодранных, промокших газетах куски чёрного и белого хлеба, а может, и сыра. Стояли пустые и полные бутылки водки, будто огненные снаряды при орудийной батарее. Громоздилось целое войско желтеющих пластиковых стаканчиков, некоторые были повержены, раздавлены, изувечены.
Приближаясь к месту поминальной трапезы, оробевший, присмиревший, Точилин заметил крохотный огненный мотылёк, что нервно метался над сложенными руками покойника. Точилин тихо пролил слёзы, горячие, волнующие, тихие слёзы печали. Всхлипнув, затих, чтобы не выказать свою слабость перед циничным Артуром.
Тимофей Лемков лежал на продавленном диване в жалкой позе усопшего вечного студента, в растянутом свитере, в драных, потёртых джинсах, перепачканных масляными красками. Тонкая прозрачная церковная свечечка удерживалась в корявых переплетениях пальцев рук почившего, что были сложены молитвенно на груди. Неопрятная борода художника топорщилась к потолку высохшими клочьями пакли. Словом, душераздирающая была и скорбная картина.
Точилин, разумеется, даже в полутьме узнал бы Тимофея по его горбатому, «ахматовскому» тонкому носу и бороде лопатой.
– Налить? – спросил Артур и тут же грубо ответил сам, в обиде, что не оценили его ораторское искусство:
– Естественно, налить. Тоже… выжрать, небось, пришёл. Зачем приходят на поминки? Пожрать и выпить. Нахаляву.
Бальзакер лихо уселся верхом на табурет перед лавкой, покачался на двух шатких ножках. Разлил из очередной бутылки остатки водки в три пластиковых стаканчика, хрустнул, скрутил крышку, откупорил еще бутылку. Долил в каждый стакан. Один накрыл кусочком чёрного хлеба. Некоторое время тупо созерцал эту траурную ёмкость.
– Не понял?! – громко возмутился он. – Это я, что ли, подлец, из покойницкого стакана водку дрызгаю? Нехорошо. Плохо. Плохая примета. Одна примета хороша: не навернуться с антраша! Не так ли, подподручник Точил?! Нда. И вот как тут бросишь пить, если даже покойнику наливают?! Традиция.
– Один тут, Бальзакер? – с неприязнью спросил Точилин.
– Вдвоём.
– Кто ещё? – Точилин оглянулся на всякий случай.
– Вдвоём с собою, дорогим и обожаемым, – ответил Артур.
– Выпиваешь один?
– Ну.
– Что – «ну»?! «Ну» – да, или «ну» – нет?! – прошипел Точилин. – Достал своими приколами!
– Не надо орать, милый друг! – тихо возмутился Артур и продекламировал под Шекспира:
– Звезда Арктур с повинною клонилась к горизонту. Закат уж близок нашей грустной жизни. Проходи, садись, напейся, пилигрим! Молча. У меня получается. На поминках, я понимаю, – молчат. С душой усопшего нужно говорить молча.
– Скотина! Значит, это ты! – обозлился уставший Точилин, на наглого, освоившегося в чужом доме Артура. – Это ты дрызгаешь водку даже из Тимошиного стакана!
– Почему сразу скотина? – шёпотом спросил Артур, сник, жалкий и скорбный, сгорбился, не переставая при этом покачиваться на ножках табуретки. – Ска-а-атина сразу! Умный нашёлся!
– А потому, – сдержанно бушевал Точилин. – Ведёшь себя, Бальзакер, по-хамски! В мастерскую не впускаешь! Нажрался, хрюн позорный! Хозяин выискался! Видишь, мой друг лежит!.. такой… такой неподвижный. Вот и веди себя пристойно, уродец.
– Молитву что ль завыть? – возмутился Артур и заблеял:
– Еже си на небеси! Прими душу раба твово Тимофе-е-ея!
– Помолчи, урод! Щас в белок заработаешь! – разозлился Точилин. – Зырил он в дырку!
– Омэн! – прошептал Артур, обиженно подоткнул пальцем к гостю поближе стаканчик, мол, выпей и угомонись.
В огромном, эмалированном тазике с обитыми, чёрными краями, что стоял по центру лавки, было навалено, казалось, всё, что можно было найти съестного в мастерской Тимофея. Солёная и квашеная капуста была разложена отдельными прядями. Огурцы, свежие и солёные, – насыпаны в навал. Шматки яблок, нарезанные дольками, почерневшие, были присыпаны сизыми дольками маринованного чеснока. Перемятые перья зелёного лука выглядели оторванными крыльями птиц. Дополняли съестное убранство мерзкие, скользкие, длинные чёрные макароны черемши, будто стебли водорослей.