Обнаженная натура
Шрифт:
— Да ты что! Он «Филином» представился, ну и ну… — Филимонов расхохотался от всей души. — Ну молодец! Он мне начинает нравиться… Жалко будет, если его «мочить» придется.
— Самое смешное, что и мне тоже, — сказала Ольга и глаза ее погрустнели. — Я его даже поцеловала на прощанье. В щеку…
— Черт тебя знает, в кого ты такая уродилась… — Филимонов, прищурившись, внимательно поглядел на сестру. — Влияние богемы, ничего не скажешь… То с художником в Черногорске спуталась, теперь в писателя готова втюрится. Может, не следовало посылать
— Да не втюрилась я в него, — Ольга вздохнула. — Так, жалкий он какой-то… Вот брошу я его, так, чего доброго, повесится еще сдуру…
— Ладно, — сказал Филимонов. — Главное, что он у тебя на крючке. Ты с ним не растягивай особенно. Я серьезно подозреваю, что он пустой. Но попробуй в дом к нему проникнуть, легализоваться, так сказать…
— Что ж мне, трахаться, что ли, с ним?
— Я тебе не муж, — сказал Филимонов. — А ты свободная женщина. И совсем не обязательно с ним трахаться, есть ведь и романтическая любовь. Кстати говоря, как он на вид, не урод?
— Нет, он совсем не урод, — сказала Ольга задумчиво. — Симпатичный теленок. И именно это меня смущает.
Глава 13
Четыре друга
В ту самую минуту, когда Ольга Филимонова произносила эти обидные слова, Родионов входил в свой кабинет.
В редакции все было как обычно.
В углу кабинета за чайным столиком, нависнув над шахматной доской, почти упираясь лбами друг в друга, мучились во взаимной безысходной борьбе Шпрух и Загайдачный. Не было во всей редакции пространства, где затихла хотя бы на миг их глухая тяжба, длившаяся вот уже десять долгих лет, со дня основания журнала. Тяжба эта велась в основном подспудно и закулисно, и только в шахматах противники сходились лицом к лицу в честном открытом бою.
Но тут, к их несчастью, силы обоих были абсолютно равны. Шпрух был изворотливее, зато Загайдачный упрямей, Шпрух сильнее и разнообразнее действовал в дебюте, Загайдачный выравнивал положение в эндшпиле. В начале недели чаще выигрывал Шпрух, в середине шли сплошные ничьи, а в конце блистал Загайдачный.
Ну, а в статьях их, одинаково водянистых, мера таланта была до очевидности равной. Шпрух был язвительнее, но бездоказательней, Загайдачный логичнее, но скучнее.
Родионов уселся в желтое кресло, придвинул к себе рукопись про ветер с городских помоек, но подумал, вздохнул и снова отложил.
В дальнем углу, низко склонившись над столом, двигала локтями Неупокоева.
Кумбарович увещевал по телефону, по всей видимости, снова своего тугоухого собеседника срочно добывать сертификат на два вагона гречки.
— Прахом все пойдет! — кричал он в трубку. — Прахом, говорю!.. Да не пароход, черт тебя дери, а прахом!.. Да. Два вагона. Причем тут пароход?.. Пра-хом! По буквам: Павлодар, Рига, Ашхабад, Харьков… — собирал он разрушенную империю, но собеседник был безнадежен. — Ладно, забудь, что я сказал. Забудь про пароход. Да. Айвазяну. Все.
Он швырнул трубку на аппарат, вытер потное лицо платком.
— Сбеситься можно, честное слово!..
— Ты с ним год уже торгуешься, хоть бы одно дело у вас сладилось… — заметил Родионов.
— Тертый калач, — объяснил Кумбарович. — Его два раза уже бензином обливали и сжигали. Выжил, подлец! Живучий… Мина противотанковая под задницей рванула, «мерседес» в клочья, окна в домах до пятого этажа вышибло, а у него легкая контузия. Оглох маленько…
— Новая порода нарождается…
— Да, приходил опять тот человек, — сообщил Боря Кумбарович.
— Какой? — спросил Родионов.
— А тот, что на скрепке тронулся. Глядел-глядел на нее целый день и так загляделся…
— А-а! Шлыков! — вспомнил Родионов и усмехнулся. — «Скрепка самое великое изобретение человеческого гения…»
— Он, он, — подтвердил Кумбарович. — Новую статью мне принес. Если, мол, заглядеться на любую вещь — тот же результат. Он на себе проверил и теперь утверждает, что самое великое изобретение — это всякая, любая вещь. Он тут перечисляет все вещи, на которых он ставил опыты — очки, шнурок, ножницы, стекло… Но этот Шлыков признался, что все его знания ничто по сравнению со знаниями какого-то Смачного. Этот Смачный должен к тебе скоро придти…
— Да, — сказал Родионов. — Человек удивительное существо. Всегда выдумает что-нибудь. У меня был один, решил, что стукаться изо всей силы босыми пятками по камню целебно. И что б ты думал — вылечил все свои неизлечимые болезни, вот что самое потрясающее. Лет пять стукался, стукался, и вылечил… Ну, ладно, за работу!
Он пододвинул к себе рукопись, которую начал еще накануне, но не дочитал. Что-то в ней было, в этой рукописи, что-то очень близкое ему и тревожащее душу. Минут через тридцать сосредоточенного чтения Родионов перевернул последнюю страницу.
— Ах, какой сюжет загубил, не вытянул! — С сожалением сказал Родионов. — Представь себе, Кумбарович. Новый русский, уже из этих, остепенившихся, влюбился смертельно. Жениться собирается на девушке, колечко ей дарит с бриллиантами… И выясняется вдруг, что девушка эта проституткой была в турецком борделе.
— Пикантно! — заинтересовался Кумбарович. — Ну и что?
— Но дело в том, что первые свои капиталы этот новый русский заработал как раз тем, что переправлял девушек именно в Турцию, в эти самые бордели…
— Сам для себя подготовил… Невесту. Да, это хороший сюжет…
— Тут такое обобщение, сверхзадача, такой второй план… Но грубо сделал. Тут тоньше надо было, не в лоб, без резонерства. Эх, тоньше надо было. Все-таки, Кумбарович, мое убеждение, что вся современная литература, текущая — это всего лишь черновик…
— А ты укради сюжет-то. Бальзак запросто крал сюжеты у графоманов… Кстати, тебе утром какая-то Ольга звонила… — вспомнил вдруг Кумбарович и взглянул на дверь. Глаза его сузились.