Обнаженная Япония
Шрифт:
Историями о жизнелюбах-монахах и затейниках-священ-никах полна более поздняя японская литература, но есть примеры, когда японцы, как и любой другой народ, стараются поменьше рассказывать о тех или иных примерах «святого» сладострастия. Речь идет прежде всего о различных типах закрытых сект, где практиковались разные варианты тантрического секса. Одной из таких сект стала таинственная Татикава, созданная монахом Нинканом в начале XI века по образцу и подобию тантрической вамамарги, где в традиции существовала практика ритуальных половых актов, а также паньча-макары — способа преодоления земных оков через обильные возлияния, объедение, секс, в том числе групповой, и использование одурманивающих препаратов. В реальности о школе Татикава сегодня мало что известно, за исключением того, что ее символом стал «огонь жизни» — слияние в божественном пламени мужской и женской энергий, обозначенных символами буквы «Аум» — первой и сакральной буквы санскрита, отражающимися один от другого. При этом мужской символ обозначался белым цветом (семя), а женский (яйцеклетка) — красным. В более сложном варианте этого символа, оформленном в стиле буддийской космогонической карты мандала, изображены возлежащие друг на друге в цветке лотоса мужчина и женщина. Их головы находятся у гениталий друг друга, и там тоже присутствует сакральный «Аум».
Секта Татикава никогда не существовала официально — строгие японские законы преследовали ее, она была полностью уничтожена еще в 1689 году, а на чудом сохранившихся свитках с подробным описанием идеологии секты и ее ритуалов до сих пор стоит неснимаемая печать с надписью «Акэ бакарадзу!» — «Не вскрывать!». Мы и не будем...
Аристократическая любовь: нет повести печальнее на свете...
При всех, надо признать, относительно немногочисленных сексуальных отклонениях от общепринятой нормы пришедший в Японию буддизм в общем и целом принес строгость нравов, высокую культуру, зрелую китайскую литературу, утонченное восприятие окружающего мира, что в Стране корня солнца умножилось на синтоистский культ природы и особое отношение к любовной теме. Все это, конечно, стало продуктом потребления в первую очередь наиболее привилегированного сословия — киото-ской аристократии кугэ и высшего слоя воинов-самураев. О любовных сочинениях, созданных в период Хэйан (с конца VIII до конца XIII века), написано немало, в том числе и на русском языке. Памятуя, что наша тема — прежде всего сексуальная традиция, а не романтическая любовная лирика, мы коснемся этого периода лишь вскользь, но и полностью пройти мимо не можем.
Не можем, потому что проза и поэзия Хэйан — памятники культуры всемирного значения, оказавшие весьма существенное влияние на любовные теории последующих веков.
Поэзия тех времен, основанная на двух темах — восхищении природой и любовной лирике, — стала фундаментом для знаменитой и куда более популярной сегодня японской поэзии Средневековья, признанной одним из эталонов этого жанра во всем мире. Еще интереснее получилось с прозой. Произведений брутального (хотя бы по тем временам) характера придворные Хэйан не писали — новая мораль была еще слишком строга, а чувства слишком истонченны. Любовные романы тех лет (а кроме них в прозе писались только дневники) созданы женщинами. А где вы читали женскую брутальную литературу?
Самый знаменитый любовный роман периода Хэйан — «Повесть о Гэндзи» (XI век) — написан женщиной, известной как Мурасаки Сикибу, и это вообще первый в мировой литературе роман. По яркости красок, по глубине переживаний героев и запутанности коллизий он достоин того, чтобы снять по нему сериал длиной эдак года в три-четыре, да вот только реалии древней Японии нам не слишком близки, в отличие от бесконечных латиноамериканских страстей в «роллс-ройсах» по дороге на фазенду, хотя сама суть этих страстей не изменилась (разве что японцы не знали об амнезии).
Но если прозу писали женщины, и писали ее по-японски, то признаком хорошего тона было написание стихов — по-китайски, что являлось прерогативой мужчин. Их стихотворения, еще более далекие от натурализма, чем проза женщин, оформлялись в объемные поэтические антологии, отличительной чертой которых служила взаимосвязанность стихов, расположенных по соседству. Для нас этот момент ценен тем, что в любовной теме (в природной было принято любоваться красотами окружающего мира в строгом сезонном порядке) мы можем проследить несложную динамику любовных отношений — так, как это выглядело в глазах высокообразованной аристократии. Номера соответствуют расположению строф в антологии «Старых и новых песен Японии» — «Кокинвакасю» [13] .
13
Стихи в пер. А. А.Долина, цит. по: Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии в 3 т. — М.: Радуга, 1995.
750
Мне бы сердце найти,
чтобы так же меня полюбило,
как могу я любить!
Вот тогда и проверим вместе,
впрямь ли мир исполнен страданий...
Осикоти-но Мицунэ
751
Ведь обитель моя
не в горных заоблачных высях —
отчего же тогда
в отдаленье тоскует милый,
не решаясь в любви признаться?..
Аривара-но Мотоката
752
Первой встречей пленен,
я вновь о свиданье мечтаю,
но напрасно, увы, —
слишком страшно, должно быть, милой,
что ко мне привяжется сердцем...
Неизвестный автор
753
Ах, едва ли себя
сравню я с безоблачным утром!
Верно, так суждено,
что уйду из бренного мира
лишь от мук любви безответной...
Ки-но Томонори
754
Скольких женщин ты знал!
Как щели в плетеной корзине,
их исчислить нельзя —
и меня, увы, среди прочих
позабудешь, знаю, так скоро...
Неизвестный автор
755
Ах, нечасто рыбак
приходит на берег залива
за травою морской!
Так ко мне, объятой тоскою,
в кои веки заглянет милый...
Неизвестный автор
756
Лик вечерней луны
трепещет на влажном атласе,
и лоснится рукав —
будто слезы вместе со мною
льет луна в томленье любовном...
Исэ
Логика событий очевидна на примере этой подборки: герой (или героиня — принципиальной разницы нет) живет в ожидании любви («Мне бы сердце найти...»), готов к ее восприятию и начинает томиться («...отчего же тогда в отдаленье тоскует милый...»). Наконец встреча происходит, и влюбленный ждет взаимности («Первой встречей пленен, я вновь о свиданье мечтаю...»), после чего начинаются муки от неразделенной любви — она во все времена и во всех странах считалась самой искренней, самой истинной, но в Японии эти представления достигли своего зенита («...уйду из бренного мира лишь от мук любви безответной...»). Вроде бы все развивается хорошо, и мы более подробно узнаём этот классический сюжет из прозы, но герой, а тем паче героиня обязаны терзаться сомнениями («...и меня, увы, среди прочих позабудешь, знаю, так скоро...»). Худшие ожидания сбываются, любовный жар спадает («...Ах, нечасто рыбак приходит на берег залива...»), после чего наступает охлаждение, немедленно перерастающее в ожидание новой любви («...слезы вместе со мною льет луна в томленье любовном...»). Такой бесконечный «сериал» был очень популярен в древней Японии и, как ни странно, служил довольно точным слепком с реальных любовных отношений, царивших среди аристократии: «высокий штиль», никакой пошлости и лишь вечное ожидание чуда с твердой уверенностью, что оно произойдет, но обязательно будет скоротечным. При этом сами сексуальные отношения между мужчиной и женщиной были довольно свободными: они «приходили» друг к другу, в основном по ночам, занимались любовью, после чего отправляли друг другу письма, примерное содержание и стиль которых вы себе уже представляете по приведенным выше поэтическим образцам.
Начинались отношения тоже со стихов: хорошим тоном считалось у мужчин прислать понравившейся девушке, которая непременно должна быть искусной поэтессой, свое стихотворение с выражением нетерпения и предвкушения предстоящего свидания. Дальше вы легко можете продолжить сами: девушка в ответ присылала свои стихи, в которых сообщала, что не верит в искренность ветреного поклонника. Если стихи нравились «собеседникам», отношения могли продолжаться довольно долго, если нет, это было достаточной причиной для охлаждения чувств. При благоприятном развитии событий влюбленные встречались... с ширмой. На первом свидании они не могли видеть друг друга, так как оказывались разделены перегородкой, и самым эротическим фактором такой встречи был голос. Если этот «установочный контакт» протекал удачно, мужчина приходил к женщине ночью. Мы можем предположить, что вряд ли он читал всю ночь стихи. По крайней мере, автор знаменитых «Записок у изголовья» придворная фрейлина Сэй Сёнагон сетует: «Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю» [14] . Значит, все-таки какие-то плотские страсти кипели в аристократических опочивальнях, раз женщины хотя бы иногда беременели. Если серьезно, то практическая сторона любви должна была оставаться как можно более скрытой, и та же Сэй Сёнагон, наверное, немало шокировала своих современников, откровенно описав столь интимный, по представлениям XI века, момент, как расставание любовников после бурной ночи: «Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти: “Уже белый день. Ах, нас увидят!” Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но, склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью... “Как томительно будет тянуться день!” — говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание». А посмотрите, как романтична отсылка к уже знакомым нам эпизодам из «Кодзики»: «Сношение мужчины и женщины символизирует единение богов во время создания мира. На ваше занятие любовью боги взирают с улыбкой и довольны вашими наслаждениями. По той причине муж с женой должны ублажать и удовлетворять друг друга».
14
Здесь и далее цит. по: Тысяча журавлей. Антология японской классической литературы VI11—XIX вв. — СПб.: Азбука-классика, 2004.
Рискну предположить, что именно такие образцы великолепной прозы и поэзии, напрямую трактующие занятия любовью как богоугодное дело, отчасти и создали в мире образ японцев как идеальных возлюбленных, тем более что продолжение романа должно было быть не менее красивым. Мужчине надлежало непременно отправить возлюбленной восхищенные стихи — его любовь наконец-то нашла практическое подтверждение, и он снова готов прийти с ночным визитом. На третью ночь молодоженам готовили рисовые лепешки моти, и за торжественной трапезой жених знакомился с родителями невесты. На этом, собственно, официальная прелюдия семейной жизни заканчивалась — принц и принцесса нашли друг друга, никаких балов и белых скакунов. Муж мог жить у жены, а мог возвращаться к себе и лишь навещать свою возлюбленную. Случалось, он уходил навсегда. Так как свадьбы не играли, развод тоже не требовался — женщины были свободны, и поэтическое рондо закручивалось вновь. Да и не только поэтическое.