Обнаженная
Шрифт:
Давно желанная женщина пришла къ нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себ отчета въ своихъ поступкахъ и дйствуя безсознательно, въ ненормальномъ возбужденіи. Но художникъ отступалъ въ неожиданномъ страх, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественнымъ путемъ, а подъ вліяніемъ разочарованія и оскорбленнаго самолюбія.
Конча прижималась къ нему, ища защиты въ его крупномъ тл.
– Маэстро! Другъ мой! He покидайте меня! Вы – добрый человкъ!
Она закрывала глаза, циовала его въ мускулистую шею, поднимала
Но вдругъ графиня отступила въ ужас, убгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.
– Нтъ, это нть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навки!
Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мрак комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустын и насыщается обиліемъ всхъ прелестей вь завоеванномъ город, дико рыча отъ удовольствія.
Когда онъ пришелъ въ себя, было уже поздно. Свтъ уличныхъ фонарей проникалъ въ комнату въ вид красноватыхъ и далекихъ отблесковъ.
Холодная дрожь пробжала по тлу художника, какъ будто онъ вышелъ изъ душистой и тихо шепчущей волны. Онъ не сознавалъ времени и чувствовалъ себя слабымъ и подавленнымъ, словно ребенокъ посл гадкаго поступка.
Конча охала и вздыхала. Какое безуміе! Все это произошло противъ ея воли; она предчувствовала крупныя непріятности. Къ мирному спокойствію, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознаніемъ принесенной жертвы, примшивался нкоторый страхъ.
Она первая вполн овладла собою. На блестящемъ фон окна появился ея силуэтъ. Она подозвала къ себ художника, который былъ сконфуженъ и не выходилъ изъ темнаго угла.
– Наконецъ-то… Это должно было свершиться, – произнесла она твердымъ голосомъ. – Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты – единственный, котораго я могу любить.
Реновалесъ подошелъ къ ней. Ихъ фигуры образовали одинъ общій силуэтъ на блестящемъ фон окна, крпко обнявшись, точно он желали слиться во едино.
Руки ея нжно раздвинули прядки волосъ на лбу художника… Она поглядла на него съ упоеніемъ, затмъ нжно и безконечно ласково поцловала въ губы, шепча тихимъ голосомъ:
– Маріанито, радость души моей… Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею… He бросай меня никогда… Я вернусь къ теб на колняхъ… Ты не знаешь, какъ я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь отъ меня, ты самъ этого пожелалъ… художникъ мой ненаглядный… чудный мой уродъ… великанъ… кумиръ мой.
V
Однажды вечеромъ, въ конц октября, Реновалесъ замтилъ въ своемъ пріятел Котонер нкоторое безпокойство.
Маэстро часто шутилъ съ нимъ, разспрашивая о работахъ по реставрированію картинъ въ старомъ собор. Котонеръ вернулся оттуда пополнвшимъ и веселымъ, нагулявъ себ немножко поповскаго жиру. Реновалесъ уврялъ, что другъ привезъ съ собою все здоровье канониковъ. Столъ епископа съ обиліемъ роскошныхъ блюдъ былъ для Котонера пріятнымъ воспоминаніемъ. У него текли слюнки, когда онъ описывалъ этотъ столъ и расхваливалъ добрыхъ священниковъ, которые, подобно ему, не знали никакихъ страстей и наслажденій, кром тонкихъ кушаній. Реновалесъ хохоталъ, представляя себ простодушныхъ попиковъ, которые собирались днемъ посл службы у лсовъ художника, передъ картинами, восторгаясь его работою, и почтительныхъ прислужниковъ и прочихъ духовныхъ лицъ, которые не сводили глазъ съ устъ дона Хосе и поражались простот художника – пріятеля кардиналовъ, – выучившагося живописи въ самомъ Рим.
Увидя его въ этотъ день посл завтрака серьезнымъ и молчаливымъ, Реновалесъ поинтересовался причиною зтого настроенія. Можетъ быть, его работою были недовольны? Или деньги вс вышли?… Котонеръ отрицательно покачалъ головою. Его собственныя дла шли хорошо. Онъ былъ озабоченъ состояніемъ Хосефины. Разв Реновалесъ ничего не видитъ?
Маэстро пожалъ плечами. У Хосефины ничего новаго – все только неврастенія, сахарная болзнь и другія хроническія страданія, отъ которыхъ она не желала лчиться, не слушая врачей. Она еще ослабла за послднее время, но нервы ея были, повидимому, спокойне; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидть въ одиночеств гд-нибудь въ углу, глядя передъ собою безсмысленнымъ взоромъ.
Котонеръ снова покачалъ головою. Его не удивлялъ оптимизмъ Реновалеса.
– Ты ведешь нехорошій образъ жизни, Маріано. Ты измнился за время моего путешествія. Я не узнаю тебя. Прежде ты не могъ жить безъ работы, а теперь ты цлыми недлями не берешь кисти въ руки. Ты куришь, поешь, ходишь взадъ и впередъ по мастерской и вдругъ срываешься съ мста, уходишь изъ дому и отправляешься… я-то знаю куда, и жена твоя подозрваетъ, наврно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального теб дла нтъ! Но, голубчикъ, спустись съ облаковъ, оглядись кругомъ, имй же состраданіе.
Добрый Котонеръ искренно возмущался жизнью друга; тотъ нервничалъ, внезапно уходилъ изъ дому и возвращался разсянный, со слабою улыбкою на губахъ и мутнымъ взоромъ, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаніями.
Старый художникъ былъ очень озабоченъ упадкомъ силъ у Хосефины. Она страдала отъ страшнаго, прогрессирующаго истощенія, хотя организмъ ея, измученный долголтними страданіями, былъ, кажется, и безъ того уже истощенъ до послдней степени. Бдная женщина кашляла, и этотъ кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, безпокоилъ Котонера.
– Надо непремнно пригласить врачей еще разъ.
– Пригласить врачей! – воскликнулъ Реновалесъ. – А къ чему, спрашивается? У насъ перебывалъ цлый медицинскій факультетъ, и все безъ толку. Она не слушается, ничего не исполняетъ, наврно, чтобы злить меня и длать мн наперекоръ. Нечего безпокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю ея слабость и чахлость, она проживетъ дольше тебя и меня.
Голосъ его дрожалъ отъ гнва, какъ-будто его злила тяжелая атмосфера дома, гд онъ не зналъ иныхъ развлеченій кром пріятныхъ впечатлній, приносимыхъ извн.