Обнаженная
Шрифт:
– He отрицай, это напрасно. Именно эта увренность убиваетъ меня. Я догадалась о происшедшемъ, увидя, какъ ты задумываешься со счастливою улыбкою на губахъ, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пнію съ ранняго утрэ, какъ только ты просыпался, по запаху, который ты приносилъ съ собою и отъ котораго никогда не можешь отдлаться. Мн не нужно больше писемъ. Мн достаточно чувствовать этотъ запахъ измны и гршнаго тла, съ которымъ ты не разстаешься теперь. Ты, бдный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запахъ ея выдаетъ тебя… Мн кажется, что я и сейчасъ чувствую его.
И она расширяла
– Нтъ, Маріано, – прошептала больная. – Она живетъ въ теб, она наполняетъ твои мысли. Я вижу ее и сейчасъ. Прежде ея мсто было занято тысячью разрозненныхъ фантастическихъ образовъ, иллюзіями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими тлами, которымъ ты поклонялся. Теперь же она заполняетъ все; твои мечты воплотились въ живую женщину… Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу… для меня нтъ мста на этомъ свт.
Она помолчала немного, и глаза ея снова наполнились слезами, при воспоминаніи о первыхъ счастливыхъ годахъ совмстной жизни.
– Никто не любилъ тебя въ жизни такъ, какъ я, Маріано, – произнесла она съ тоскою и нжностью въ голос. – Я смотрю теперь на тебя, какъ на чужоро, безъ любви и безъ ненависти. И тмъ не мене, не было на свт женщины, которая любила бы мужа боле страстно, чмъ я тебя.
– Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя такъ же, какъ при первомъ знакомств. Помнишь?
Но голосъ его звучалъ фальшиво, несмотря на желаніе придать ему взволнованный тонъ.
– He старайся понапрасну, Маріано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мн не осталось ничего прежняго.
На лиц ея появилось выраженіе изумленія; она была сама удивлена, казалось, своимъ спокойствіемъ и всепрощеніемъ, своимъ полнымъ равнодушіемъ къ человку, причинившему ей столько страданій. Воображеніе рисовало ей огромный садъ съ цвтами, которые производили впечатлніе безсмертныхъ, а на самомъ дл отцвтали и опадали съ наступленіемъ зимы. Мысли больной уходили дальше, за предлы холодной смерти. Снгъ таялъ, солнце снова сіяло, наступала новая весна, принося съ собою жизнь и любовь, и сухія втви опять зеленли подъ свжею растительностью.
– Почемъ знать! – прошептала больная съ закрытыми глазами. – Можетъ быть ты вспомнишь обо мн, когда я умру… Можетъ быть ты захочешь отъ меня чего-нибудь… и вспомнишь обо мн… и почувствуешь благодарность къ той, которая такъ любила тебя. To, что теряешь, часто длается желаннымъ.
Больная замолчала, утомившись отъ усилій, и погрузилась въ тяжелую дремоту, которая служила ей отдыхомъ. Посл этого разговора, Реновалесъ понялъ свою низкую и гадкую роль передъ женою. Она все знала и прощала ему. Она слдила за теченіемъ его любви, по каждому письму, по каждому движенію, догадываясь по его улыбкамъ о пріятныхъ воспоминаніяхъ, чуя постоянно запахъ гршнаго тла Кончи, пропитывавшій его платье, дыша можетъ-быть цлыми ночами, во время тяжкой безсонницы, атмосферою грха, которой никто не замчалъ, но которую она чуяла своимъ обостреннымъ чувствомъ. И она молчала! И умирала безъ протеста! И онъ не падалъ къ ея ногамъ, моля о прощеніи, а оставался безчувственнымъ, безъ единой слезы, безъ единаго вздоха!
Ему стало страшно оставаться съ нею наедин. Милита снова водворилась у родителей, чтобы ухаживать за матерью. Маэстро заперся въ мастерской, стараясь забыть за работою объ умирающемъ тл, которое угасало подъ одною крышею съ нимъ.
Но тщетно мшалъ онъ краски на палитр, брался за кисти, готовилъ полотно. Онъ только пачкалъ и мазалъ, не подвигаясь впередъ, какъ будто забылъ о своемъ искусств, и невольно обертывался часто на дверь, опасаясь, какъ бы не вошла Хосефина, чтобы продолжать разговоръ, въ которомъ она такъ ясно обнаружила его низость и величіе своей собственной души. Художникъ возвращался наверхъ и подходилъ на цыпочкахъ къ двери спальни, чтобы убдиться въ томъ, что Хосефина лежитъ тамъ, еще боле похудвъ и слушая дочь съ улыбкою на лиц; отъ головы ея остался одинъ черепъ, еле прикрытый кожею.
Худоба ея была поразительна и не знала границъ. Когда больная исхудала, казалось, до полнаго истощенія, она стала съеживаться, какъ-будто за жиромъ и мускулами началъ таять жалкій скелетъ.
Иногда ее мучилъ бредъ. Съ трудомъ сдерживая слезы, дочь поддакивала ей, выслушивая фантастическія предположенія матери, планъ ухать далеко и поселиться съ Милитою въ саду, гд нтъ ни мужчинъ, ни художниковъ… Особенно художниковъ…
Она прожила еще дв недли. Реновалесъ жаждалъ отдыха съ жестокимъ эгоизмомъ, тяготясь этимъ ненормальнымъ состояніемъ. Если уже ей суждено умереть, то пусть лучше умретъ поскоре, чтобы вс въ дом могли вздохнуть спокойно.
Смерть пришла однажды вечеромъ, когда маэстро лежалъ на диван въ своей мастерской и читалъ продушенное письмецо съ нжными жалобами. Сколько дней они не выдались уже! Какъ здоровье больной? Конечно, его мсто было теперь дома, въ обществ косо взглянули бы на его визиты къ ней. Но какъ тяжела была эта временная разлука!
Но Реновалесъ не кончилъ чтенія. Въ комнату вошла Милита съ выраженіемъ испуга на лиц. Въ глазахъ ея свтился ужасъ, который смерть возбуждаетъ въ людяхъ на своемъ пути, хотя-бы они ждали ея прихода.
Голосъ Милиты прерывался. Мама… разюваривала съ нею… высказывала надежду на скорое путешествіе… и вдругъ захрипла… голова склонилась и упала на плечо… одинъ моментъ… потомъ ничего… совсмъ, какъ птичка!
Реновалесъ побжалъ въ спальню и встртился по дорог съ Котонеромъ, который бжалъ изъ столовой. Они застали Хосефину въ кресл; она сидла, съежившись и согнувшись; тло ея было дрябло и мягко, какъ тряпка. Все было кончено.
Милит пришлось поддержать отца. Въ качеств сильной молодой женщины, она одна сохранила въ критическій моментъ спокойствіе духа и энергію. Реновалесъ позволилъ дочери длать съ собою, что угодно, и прижался лицомъ къ ея плечу, въ театральной поз, великолпно изображая отчаяніе и разсянно держа въ рук письмо графини.
– He падай духомъ, Маріано, – говорилъ Котонеръ сдавленнымъ отъ слезъ голосомъ. – Будь мужчиной. Милита, уведи отца въ мастерекую… Онъ не долженъ видть ея.
Маэстро позволилъ дочери увести себя, громко вздыхая, отдуваясь и тщетно стараясь заплакать. Слезы не являлись. Онъ не могъ сосредоточить вниманія на случившемся; его отвлекалъ внутренній голосъ, голосъ великаго искушенія.
Она умерла, и онъ былъ свободенъ. Онъ могъ спокойно идти по своему пути, быть себ полнымъ хозяиномъ, не считаясь ни съ какими препятствіями. Передъ нимъ лежала жизнь со всми наслажденіями, любовь безъ страха и опасеній, слава съ ея пріятными послдствіями!