Обнаженная
Шрифт:
Реновалесъ продолжаль читать письмо за письмомъ съ такимъ увлеченіемъ, точно это былъ интересный романъ. Его радовала теперь собственная добродтель въ молодомъ возраст, когда организмъ бурно предъявлялъ свои требованія, а онъ соблюдалъ чистоту и приверженность къ жен, единственной женщин, которую зналъ посл свадьбы. Онъ испытывалъ радость, смшанную съ грустью, какъ дряхлый старикъ, увидвшій свой портретъ въ юномъ возраст. И онъ былъ прежде такимъ! Въ глубин души его заговорилъ тономъ упрека серьезный голосъ: «Да, такимъ… но тогда ты былъ хорошимъ, тогда ты былъ честнымъ человкомъ».
Онъ углубился въ чтеніе, не отдавая себ отчета въ томъ, что время идетъ. Вдругъ онъ услышалъ шаги въ сосднемъ корридор, шуршанье юбокъ, голосъ дочери. На улиц ревлъ гудокъ; это дерзкій зять торопилъ его. Боясь быть застигнутымъ, онъ вынулъ изъ футляровъ ордена и ленты и поспшно заперъ шкапъ.
Академическое торжество оказалось
– Какой ужасъ, голубушка! Что это случилось съ маэстро?
II
Проснувшись на слдующее утро, маэстро Реновалесъ почувствовалъ неудержимое стремленіе къ свту, широкому пространству, свжему воздуху и вышелъ изъ дому вверхъ по алле Кастельяна къ холмамъ около дворца для Выставокъ.
Наканун вечеромъ онъ обдалъ у графини де-Альберка, давшей, въ честь вступленія его въ Академію почти оффиціальный банкетъ, на которомъ присутствовало большинство важныхъ завсегдатаевъ ея дома. Графиня сіяла отъ удовольствія, какъ будто праздновался ея личный успхъ. Графъ окружалъ знаменитаго маэстро такимъ вниманіемъ, точно совершалось великое событіе въ его артистической дятельности. Онъ такъ преклонялся передъ всми вншними знаками отличія, что съ благогонніемъ глядлъ на академическую медаль, единственную, которой не хватало среди его крестовъ и орденовъ.
Реновалесъ плохо спалъ ночь. Шампанское за обдомъ у графини плохо подйствовало на него. Онъ вернулся въ свой особнякъ съ нкоторымъ страхомъ, какъ будто его ждало дома что-то ненормальное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ. Онъ снялъ строгій фракъ, мучившій его нсколько часовъ, и легъ въ постель, изумляясь непонятному страху, не покидавшему его до порога дома. Онъ не находилъ теперь вокругъ себя ничего особеннаго; комната его выглядла такъ-же, какъ всегда. Онъ скоро уснулъ отъ усталости и отъ тяжелаго пищеваренія посл важнаго банкета, и ни разу не проснулся за ночь. Но сонъ его былъ тяжелъ и продолжителенъ, и снились ему виднія, отъ которыхъ онъ, наврно, стоналъ.
Поздно утромъ, когда его разбудили шаги лакея въ сосдней уборной, Реновалесь догадался по скомканнымъ и сбитымъ простынямъ, по каплямъ холоднаго пота на лбу и по чувству разбитости во всемъ тл, что ночь прошла для него очень безпокойно, среди нервныхъ вздрагиваній и кошмара.
Мозгъ его, затуманенный еще сномъ, не могъ разобраться въ воспоминаніяхъ ночи. Онъ понималъ только, что видлъ во сн что-то тяжелое и печальное, и можетъ быть даже плакалъ. Единственное, что онъ запомнилъ твердо, было блдное лицо, выглядывавшее изъ чернаго тумана безсознательности, словно образъ, вокругъ котораго сосредоточились вс его мечты. Но это была не Хосефина; на лиц этомъ лежало выраженіе созданія изъ другого міра.
Ho по мр проясненія его ума въ то время, какъ онъ мылся и одвался, и лакей помогалъ ему одвать пальто, Реновалесъ сопоставлялъ воспоминанія и ршилъ, что это была, вроятно, все-таки Хосефина… Да, это она. Теперь онъ вспоминалъ, что ему приснился ночью тотъ запахъ, который не покидалъ его наканун ни на минуту, который помшалъ ему при чтеніи рчи въ Академіи и сопровождалъ его даже на банкет, поднявъ между нимъ и Кончею легкую дымку, сквозь которую онъ глядлъ на графиню, не видя ея.
Свжій утренній воздухъ окончательно разогналъ туманъ въ его голов. При вид широкаго пространства, разстилающагося подъ холмами Выставки, мигомъ улетучились изъ его головы ночныя воспоминанія.
На площадк около Ипподрома дулъ втеръ съ горъ. Идя противъ втра, Реновалесъ чувствовалъ въ ушахъ шумъ далекаго моря. Вдали, надъ красными крышами домиковъ и зимними тополями, голыми, какъ метлы, ярко сверкала блоснжная, зубчатая цпъ Гуадаррамы на лазуревомъ пространств. Огромныя, вершины ея, казалось, были сдланы изъ соли. Съ другой стороны лежала. углубившись въ складку почвы, вся масса города Мадрида съ его черными крышами и острыми башенками; весь городъ былъ подернутъ легкою дымкою, придававшею зданіямъ на заднемъ план неясныя очертанія горъ.
Площадка, покрытая рдкою и жалкою травкою и твердыми, засохшими бороздами, сверкала мстами подъ солнцемъ. Обломки фаянсовыхъ плитокъ и старой посуды и жестянки изъ подъ консервовъ блестли на солнц, точно драгоцннсти, среди черныхъ яичекъ, оставленныхъ прошедшими стадами.
Реновалесъ долго глядлъ на дворецъ для Выставокъ съ задней стороны. Желтыя стны его съ узорами изъ краснаго кирпича еле возвышались надъ вершинами холмовъ; плоскія цинковыя крыши блестли, какъ мертвыя озера; центральный куполъ, огромный и пузатый выдлялся на фон неба своимъ чернымъ животомъ, точно аэростатъ, который собирается подняться. Изъ одного крыла большого дворца слышались звуки нсколькихъ трубъ, наигрывавшихъ печально-воинственную мелодію, которая сопровождаетъ обыкновенно топотъ лошадей на дрожащей земл, среди клубовъ пыли. У одной двери сверкали сабли, и отражалось солнце на лакированныхъ треуголкахъ.
Маэстро улыбнулся. Этотъ дворецъ былъ выстроенъ для художниковъ, а занималъ его теперь корпусъ жандармовъ. Искусство являлось сюда только разъ въ два года, отнимая тогда мсто у лошадей, поддерживающихъ порядокъ въ город. Статуи ставились въ помщеніяхъ, гд пахло фуражемъ и грубыми сапогами. Но это ненормальное состояніе продолжалось недолго; непрошеннаго гостя выгоняли, какъ только онъ кончалъ свою фальшивую роль носителя европейской культуры. Во дворц снова водворялось національное начало, привилегированный классъ, кони святой власти, которые скакали галопомъ внизъ въ Мадридъ, когда нарушался время отъ времени священный покой въ этой клоак.
Видъ чернаго купола напомнилъ художнику дни выставки, и въ памяти его возстановились образы лохматой и безпокойной молодежи, то привтливой и льстивой, то раздраженной и непримиримой, съзжавшейся со всхъ концовъ Испаніи съ самыми тщеславными мыслями и высылавшей впередъ свои картины. Реновалесъ улыбался при мысли о крупныхъ непріятностяхъ и минутахъ досады, которыя ему пришлось перенести подъ этою крышею, когда буйные плебеи искусства окружали его, напирая со всхъ сторонъ и преклоняясь передъ нимъ не столько за его произведенія, сколько за его вліятельное положеніе члена жюри. Въ глазахъ этой молодежи, слдившей за нимъ взоромъ, полнымъ страха и надежды, награды раздавались на выставк никмъ инымъ, какъ имъ. Въ дни присужденія наградъ художники начинали волноваться при прізд Реновалеса, выходили ему навстрчу въ галлереяхъ, привтствовали его съ преувеличеннымъ уваженіемъ и глядли на него масляными глазами, молча прося его протекціи. Нкоторые шли впереди, длая видъ, что не замчаютъ его и громко крича: «Знаете, кто это? Реновалесъ. Первый художникъ въ мір. Посл Веласкеса, онъ…». И подъ вечеръ, когда на колоннахъ ротонды вывшивались два листа со спискомъ лицъ, достоенныхъ награды, маэстро предусмотрительно исчезалъ, спасаясь отъ взрывовъ негодованія. Его дтская душа, свойственная каждому художнику, наивно трусила передъ недовольными его ршеніемъ. Каждый обнаруживалъ теперь свой истинный характеръ и сбрасывалъ личину лицемрія. Нкоторые прятались за колоннами, сконфуженные и пристыженные, и плакали при мысли о возвращеніи къ далекому, семейному очагу, при воспоминаніи о тяжелой, перенесенной нужд, освщавшейся только надеждою, которая исчезла теперь. Другіе выпрямлялись, какъ птухи, поблднвъ, съ раскраснвшимися ушами, и смотрли пылающимъ взоромъ на входъ во дворецъ, словно оттуда виденъ былъ претенціозный особнякъ съ греческимъ фасадомъ и золотою надписью. «Негодяй… это позоръ, что судьба молодежи съ хорошими задатками, вручается этакому исписавшемуся дяденьк, комедіанту, который не оставитъ по себ ничего порядочнаго». Именно эти минуты доставили ему много непріятностей и раздраженія въ его артистической дятельности. Каждый разъ, какъ до него доходила всть о несправедливой критик его творчества, о грубомъ отрицаніи его таланта или о тяжеломъ и безжалостномъ обвиненіи на столбцахъ какой-нибудь мелкой газеты, Реновалесъ вспоминалъ о ротонд этого дворца и о бурномъ волненіи артистическаго люда вокругъ листовъ съ его приговорами. Онъ думалъ съ изумленіемъ и искреннимъ состраданіемъ о слпот молодежи, которая проклинала жизнь за временный неуспхъ и была готова отдать здоровье и веселое настроеніе въ обмнъ за жалкую славу, пріобртаемую одною картиною и еще мене прочную, чмъ тлнное полотно. Каждая медаль служила ступенью вверхъ по лстниц; наградамъ придавалось такое же значеніе, какъ погонамъ у военныхъ… И онъ тоже былъ молодъ въ свое время, тоже отравилъ лучшіе годы своей жизни въ этой борьб инфузорій, которыя ссорятся въ капл воды, воображая, что могутъ завоевать весь міръ… Какое дло Вчной Красот до военнаго тщеславія, до лихорадочнаго стремленія вверхъ по лстниц тхъ людей, которые желаютъ быть выразителями Ея?