Обнаженная
Шрифт:
Улегшись на маленькой кровати дочери и оставшись во мрак, мазстро не могъ успокоиться. Ему не спалось, и было не по себ… Имъ овладло неудержимое желаніе выйти изъ комнаты и отправиться въ пустую спальню, какъ-будто только тамъ онъ могъ найти теперь отдыхъ и сонъ. О, какъ хотлось ему лечь снова на венеціанскую кровать, великолпную кровать блокурой супруги Дожа, хранившую всю исторію его жизни! Хосефина не разъ стонала тамъ отъ любви; они часто засыпали тамъ оба, сообщая другъ другу въ полголоса тсвои мечты о слав и богатств. Дочь ихъ родилась на этой кровати!..
Co свойственною ему страстностью
Реновалесъ повернулъ ключъ осторожно, какъ воръ, и, войдя въ спальню на цыпочкахъ, при мягкомъ и нжномъ свт стариннаго розоваго фонаря посреди потолка, тщательно разложилъ свернутые на пустой кровати матрацы. Ни простынь, ни подушекъ, ни постельнаго блья у него не было. Въ комнат, гд давно никто не жилъ, было холодно. Какая пріятная предстояла ему ночь! Какъ хорошо могъ онъ поспать здсь! Онъ подложилъ подъ голову подушки съ дивана съ выпуклою золотою вышивкою, закутался въ пальто, легъ, не раздваясь, и потушилъ свтъ, желая не видть дйствительности и населить мракъ хотя лживыми, но пріятными образами воображенія.
На этихъ матрацахъ спала Хосефина; пружины ихъ испытали на себ тяжесть ея чуднаго тла. Реновалесъ вспоминалъ не Хосефину послднихъ временъ, больную, худую, истощенную постоянными физическими страданіями. Мысли его отгоняли этотъ печальный образъ и открывались только прекраснымъ иллюзіямъ. Та, которою онъ любовался мысленно, чей образъ не покидалъ его теперь, была другая Хосефина, первыхъ временъ ихъ совмстной жизни, и притомъ не такая, какою она была въ дйствительности, а какою онъ видлъ и писалъ ее.
Мысли его перескакивали черезъ мрачный и мучительный періодъ, назадъ отъ теперешней тоски по жен къ счастливымъ временамъ юности. Онъ не помнилъ также тягостныхъ лтъ нужды, когда оба они боролись, угрюмые и раздражительные, почти не будучи въ состояніи идти дальше вмст по одному пути… Все это было теперь въ глазахъ Реновалеса мелкими жизненными непріятностями. Въ памяти его сохранились только добродушная улыбка, великодушіе и уступчивость жены изъ перваго періода ихъ любви. Какъ нжно прожили они вмст часть жизни, лежа, обнявшись на кровати, гд одиноко покоилось теперь его тло!
Художникъ вздрогнулъ отъ холода подъ легкимъ пальто. Въ этомъ ненормальномъ положеніи вншнія впечатлнія вызывали въ его голов соотвтственныя воспоминанія и отрывки прошлаго, какъ-бы вытаскивая ихъ на поверхность памяти. Холодъ напомнилъ ему о дождливыхъ ночахъ въ Венеціи, когда ливень не прекращался цлыми часами въ узкихъ улицахъ и пустынныхъ каналахъ, въ величественномъ безмолвіи города безъ лошадей и экипажей, въ глубокой ночной тишин, нарушаемой лишь однообразнымъ плескомъ воды на мраморныхъ лстницахъ. А они двое лежали вмст въ постели подъ теплой периной, среди мебели, которая еле виднлась во мрак.
Въ щели спущенныхъ жалюзи проникалъ въ комнату свтъ фонаря на маленькомъ сосднемъ канал. По потолку тянулась полоса свта, а въ ней дрожало отраженіе стоячей воды съ непрерквно мелькавшими темными нитями. Крпко обнявшись и устремивъ глаза въ потолокъ, они любовались этою игрою свта и воды, догадываясь о сырости и мрак на водяной улиц, наслаждаясь взаимно теплотою и тснымъ прикосновеніемъ своихъ тлъ и эгоистично упиваясь этою близостью и пріятнымъ физическимъ самочувствіемъ. А вокругъ нихъ царила глубокая тишина, какъ будто весь міръ пересталъ существовать, и спальня ихъ была теплымъ оазисомъ среди холода и мрака.
Иной разъ зловщій крикъ прорзалъ безмолвное иространство. А-о-о-о! Это гондольеръ предупреждалъ встрчныхъ, подплывая къ повороту канала. По пятну свта, игравшему на потолк, скользила крошечная черная гондола, игрушка мрака, на корм которой склонялся надъ веслами гребецъ ростомъ съ муху. И при мысли о тхъ, что прозжали подъ дождемъ и ледянымъ втромъ, они двое наслаждались особенно пріятнымъ чувствомъ, и еще тсне прижимались другъ къ другу подъ мягкою и пышною периною, а губы ихъ встрчались, нарушая тишину гнздышка дерзкими звуками юной любви.
Реновалесу не было холодно теперь. Онъ безпокойно метался на матрацахъ. Металлическая вышивка на подушк впивалась ему въ лицо. Онъ протянулъ руки въ темнот, и тишина огласилась упорнымъ, отчаяннымъ стономъ, жалобнымъ крикомъ ребенка, который требуетъ невозможнаго, капризно заявляетъ о своемъ желаніи получить луну:
– Хосефина! Хосефина!
III
Однажды утромъ маэстро вызвалъ къ себ наспхъ Котонера по очень важному длу; тотъ прибжалъ, очень испуганный этою спшкою.
– Ничего не случилось, Пепе, – сказалъ Реновалесъ. – Скажи мн только, гд похоронена Хосефина.
Это желаніе постепенно вылилось въ опредленную форму втеченіе нсколькихъ ночей, проведенныхъ въ тяжелой безсонниц среди мрака въ спальн.
Прошло уже больше недли съ тхъ поръ, какъ онъ переселился въ большую спальню, тщательно выбравъ среди постельнаго блья, къ огромному удивленію прислуги, самыя поношенныя простыни, вызывавшія въ его голов своими вышитыми узорами пріятныя воспоминанія. Эти простыни не были продушены тмъ запахомъ, который такъ взволновалъ его при осмотр шкаповъ. Но что-то было въ нихъ особенное, иллюзія, увренность въ томъ, что ткань эта много разъ соприкасалась съ дорогимъ тломъ.
Изложивъ Котонеру свое желаніе кратко и невозмутимо, Реновалесъ счелъ нужнымъ сказать нсколько словъ въ свое оправданіе. Ему было очень стыдно, что онъ не зналъ, гд лежитъ прахъ Хосефины и не побывалъ еще на ея могил. Смерть ея сдлала его тогда совсмъ безвольнымъ… затмъ онъ ухалъ въ длинное путешествіе!
– Ты, вдь, устроилъ все, Пепе. Ты, вдь, хлопоталъ тогда о похоронахъ. Скажи мн, гд она лежитъ. Пойдемъ къ ней вмст.
До сихъ поръ онъ вовсе не интересовался останками покойной. Онъ вспоминалъ день похоронъ и свое искусственное огорченіе, побудившее его долго просидть въ углу мастерской, съ закрытымъ руками лицомъ. Бпижайшіе, избранные друзья, въ траур, съ торжественно-мрачнымъ видомъ, проникали въ его убжище и растроганно пожимали ему руку. «He падай духомъ, Маріано! Соберитесь съ силами, маэстро!» А на улиц нетерпливо топали лошади, за ршеткою тснилась густая толпа, экипажи тянулись въ два ряда нескончаемою вереницею, теряясь вдали, и репортеры бгали взадъ и впередъ, записывая имена.