Обнаженная
Шрифт:
Ничтожество людское вызывало въ Реновалес отвращеніе, грусть, презрніе… но онъ не плакалъ. Его глаза видли только вншнее, матеріальное; мысли его были вчно полны только формами видимаго. Глядя на могилу, онъ замчалъ только ея вульгарную простоту и стыдился этого. Здсь покоилась, вдь, его жена, супруга великаго художника.
Онъ ршилъ поговорить съ нкоторьши знаменитыми скульпторами, своими пріятелями, и воздвигнуть на могил величественную гробницу съ плачущими статуями и оригинальными символами супружеской врности, любви и нжности. Только такая гробница была-бы достойна супруги Реновалеса… И больше ничего; мысли его не шли дальше; воображеніе его не могло проникнуть сквозь твердый мраморъ въ тайну смерти.
Онъ оставался безчувственнымъ; ничто не нарушало его душевнаго спокойствія и не мшало ему видть дйствительности. Кладбище было некрасивымъ, печальнымъ и противнымъ мстомъ; въ атмосфер чувствовалось гніеніе. Реновалесу чудился далекій запахъ жаренаго мяса, приносимый втромъ, который наклонялъ остроконечныя верхушки кипарисовъ и игралъ старыми внками и кустами розъ.
Маэстро недружелюбно взглянулъ на молчаливаго Котонера. Тотъ былъ виноватъ, по его мннію, въ его равнодушіи. Присутствіе друга стсняло его и связывало его душу. Котонеръ былъ другомъ, но не близкимъ человкомъ, и стоялъ стною между нимъ и покойною. Онъ раздлялъ ихъ съ женою и мшалъ тому безмолвному діалогу любви и прощенія, о которомъ мечталъ маэстро. И Реновалесъ ршилъ придти одинъ. Въ одиночеств кладбище могло показаться ему инымъ.
И онъ дйствительно пришелъ, пришелъ на слдующій же день. Сторожъ встртилъ его привтливо, догадавшись, что это выгодный кліентъ.
Въ это тихое и ясное утро кладбище показалось художнику боле величественнымъ. Говорить ему было не съ кмъ; человческихъ звуковъ онъ не слышалъ кром своихъ собственныхъ шаговъ. Онъ поднимался по лстницамъ, проходилъ по колоннадамъ, оставляя за собою свое равнодушіе, съ тревогою думая о томъ, что каждый шагъ уноситъ его дальше отъ живыхъ людей, что ворота съ угрюмымъ сторожемъ остались далеко позади, и что онъ единственный живой человкъ, единственный, который думаетъ и можетъ чувствовать страхъ въ этомъ зловщемъ город съ тысячами созданій, окутанныхъ атмосферою тайны, длавшею ихъ безсильными, среди глухихъ и странныхъ звуковъ невдомаго міра, который пугаетъ людей своею черною, бездонною пропастью.
Подойдя къ могил Хосефины, Реновалесъ снялъ шляпу.
Ничего. Втеръ шелестлъ листьями деревьевъ и розовыхъ кустовъ, терявшихся вдали за перекрестками кладбища. Нсколько птицъ чирикали на акаціи, надъ головою художника, и эти звуки жизни, заглушавшіе шелестъ пышной растительности, успокаивали художника и изгоняли изъ его души дтскій страхъ, который мучилъ его на пути къ могил въ гулкой колоннад.
Реновалесъ долго стоялъ неподвижно, углубившись въ созерцаніе мраморнаго ящика, косо освщеннаго лучами солнца; одна сторона его сверкала, какъ золото, другая – блая – пріобрла въ тни голубоватый оттнокъ. Но маэстро вздрогнулъ внезапно, словно его окликнулъ чей-то голосъ… Это былъ ея голосъ. Онъ заговорилъ громко, испытывая непреодолимую потребность излить свои мысли въ крикахъ, нарушить чмъ-нибудь живымъ окружающую тишину смерти.
– Хосефина, это я… Ты прощаешь мн?
Онъ чувствовалъ горячую потребность, точно ребенокъ, услышать голосъ изъ загробнаго міра, излить на свою больную душу бальзамъ прощенія и забвенія, упасть на землю, заплакать, унизиться, чтобы она услышала его рыданія и улыбнулась изъ глубины небытія, при вид глубокаго переворота, происшедшаго въ направленіи его ума. Ему хотлось сказать ей – и онъ говорилъ это себ въ порыв возбужденія, – что любитъ ее, что она воскресла въ его мысляхъ теперь когда онъ потерялъ ее навсегда, что теперешняя любовь его превзошла прежнюю – временъ ея земного существованія. Ему было стыдно стоять передъ ея могилою, стыдно неравенства судьбы.
Онъ просилъ у нея прощенія въ томъ, что живъ, что чувстауетъ себя сильнымъ и еще молодымъ, и любитъ ее нереальною любовью, съ безумною надеждою, тогда какъ отнесся къ ея смерти съ полнымъ равнодушемъ, сосредоточивъ вс свои мысли на другой женщин и ожидая смерти жены съ преступнымъ нетерпніемъ. Подлый онъ человкъ! И онъ остался живъ! А она, добрая, нжная, ушла навсегда, сгнила и растворилась въ глубин вчной, ненасытной земли.
Онъ плакалъ, плакалъ, наконецъ, горячими и искренними слезами, вызывающими прощеніе. Это были давно желанныя слезы. Теперь онъ чувствовалъ, что близокъ къ жен, что они почти слились воедино, что ихъ раздляеть только мраморная доска и немножко земли. Воображеніе рисовало ему жалкіе останки Хосефины, ея косточки, вроятно, покрытыя гнилью – эпилогомъ жизни, – и онъ любилъ и обожалъ ихъ искренно и страстно, боле, чмъ все земное. To, что было прежде его Хосефиною, не могло вызвать у него ни отвращенія ни ужаса. О, если бы онъ могъ открыть этотъ блый ящикъ! Если-бы онъ могъ поцловать останки обожаемаго тла, унести ихъ съ собою, никогда не разставаться съ ними, какъ древніе съ домашними богами!.. Кладбище исчезло передъ нимъ, онъ не слышалъ боле ни чириканья птицъ, ни шелеста втвей. Ему чудилось, будто онъ живетъ въ облак и видитъ въ густомъ туман только блую гробницу съ мраморнымъ гробомъ, послднее ложе обожаемой женщины.
Она прощала ему. Фигура ея вставала передъ нимъ въ такомъ вид, какою она была въ молодости, какою она запечатллась на портретахъ подъ его кистью. Глубокій взглядъ Хосефины былъ устремленъ на него, и этотъ взглядъ былъ такой-же, какъ въ первые годы ихъ любви. Художнику слышался ея полудтскій голосъ, часто смявшійся надо всякими пустяками въ счастливую эпоху жизни. Хосефина воскресла. Образъ покойной стоялъ передъ нимъ и былъ созданъ, наврно, изъ невидимыхъ частичекъ ея существа, витавшихъ надъ могилою, издали ея жизненнаго образа, колыхавшагося еще вокругъ ея бренныхъ останковъ и замедлившаго оторваться отъ нихъ окончательно и исчезнуть въ глубинахъ невдомаго міра.
Слезы его непрерывно лились въ тишин, доставляя ему пріятное облегченіе. Голосъ, прерываемый тяжелыми вздохами, внушалъ птицамъ страхъ и заставлялъ ихъ умолкнуть. «Хосефина, Хосефина!» И эхо въ пустынной мстности гулко отвчало глухимъ и насмшливымъ рычаньемъ, отдаваясь между гладкими стнами мавзолеевъ и изъ дальнихъ концовъ колоннадъ.
Въ неудержимомъ порыв любви и раскаянія художникъ занесъ одну ногу черезъ заржаввшія цпи вокругъ могилы. Ему хотлось чувствовать близость жены, уничтожить то небольшое разстояніе, что раздляло ихъ, высмять смерть поцлуемъ воскресшей любви и искренней признательности за прощеніе…
Огромное тло маэстро покрыло блую гробницу, онъ охватилъ ее распростертыми руками, точно хотлъ поднять съ земли и унести съ собою. Губы его съ жадностью прильнули къ верхней части надгробной плиты.
Ему хотлось опредлить на доск мсто, покрывавшее лицо покойной; и, рыча, словно раненое хищное животное, онъ принялся осыпать его наугадъ поцлуями, дико потрясая головою, какъ будто онъ хотлъ разбить ее о крпкій мраморъ.
Губы его восприняли ощущеніе раскаленнаго солнцемъ камня; во рту появился отвратительный вкусъ пыли. Реновалесъ всталъ и выпрямился, словно пробудился отъ сна, и кладбище, досел невидимое, сразу воскресло вокругъ него. Далекій запахъ жженаго мяса снова поразилъ его обоняніе.
Теперь онъ видлъ могилу такою, какъ наканун. Онъ пересталъ плакать. Глубокое разочарованіе осушило его слезы, и вся горечь сосредоточилась въ душ. Какое ужасное пробужденіе!.. Хосефины не было здсь; его окружала одна пустота. Тщетно искалъ-бы онъ чудное прошлое на пол смерти. Воспоминанія не могли найти пищи въ этой холодной земл, гд кишли черви и гнили человческія тла. О, куда пришелъ онъ въ поискахъ за иллюзіями! Въ какомъ вонючемъ навоз хотлъ онъ воскресить чудныя розы своихъ воспоминаній!