Обо всем по порядку. Репортаж о репортаже

Вопрос этот сопровождает нас во всех начинаниях. Но тут с ним, с этим вопросом, целая история.

Для меня было совершенно обязательно очерком «Футбол Константина Есенина» открыть книгу, хотя он мог оказаться и где-нибудь в середине.

Я писал очерк для «Юности» после разговора с чле­ном редколлегии Юрием Зерчаниновым. К этому жур­налу у меня отношение особое: в июньском номере, самом

первом, которым открылся в 1955 году журнал, была напечатана моя статья. С той поры более или менее регулярно я печатаюсь в «Юности», чем гор­жусь, понимая, что более тридцати лет как жур­налист прохожу проверку все более взыскательными требованиями. Судить об этом нетрудно: первые мои очерки сейчас в редакции ни в коем разе не приняли бы, удивившись их неказистости.

Так вот, звонок Зерчанинова: «Что собираетесь на­писать?». Люблю редакторов, из переговоров с которы­ми, внешне несвязных и необязательных, о новостях, о погоде, вдруг из ничего, из вокруг да около, лебедем из-за камышей выплывает тема, заставив обоих воск­ликнуть: «Да!». Зерчанинов из таких редакторов. Огля­дываясь на все, что написано для «Юности», я затруд­нился бы сказать, что придумано им и что мною. Такое общение позволяет журналисту чувствовать себя не поденщиком, выполняющим чужую волю, а человеком самостоятельным да еще состоящим в приятном заго­воре с редактором.

В нашем, часа на полтора, телефонном разговоре и обозначился очерк — «Футбол Константина Есени­на». Даже название было произнесено.

Писал я, когда не так уж много времени прошло после того, как не стало моего друга. Каждодневность, заурядность встреч с близким человеком, уверенность, что завтра снова с ним увидишься, оттесняют надоб­ность задуматься: каков он, в чем преуспел, чем ты ему обязан? Беспокоят незаконченный спор, вчерашняя шероховатость, за которую себя казнишь, обещание что-то разузнать, сообщить, найти, принести. А тут все остановилось.

Пятьдесят лет Есенин работал на футбол. Нет, я был не в силах пересказать в очерке его сложную жизнь, далеко не все мне было ведомо. Мог лишь попы­таться вообразить, чем был для него футбол и что он дал футболу, а пробелы были неминуемы.

Но, странное дело, пробелы не смущали. Пусть я мно­гое не знал, зато к моим услугам было то, что пережил сам. Одногодки, люди одного поколения, мы, чего бы ни касались из того своего прошлого, когда еще знакомы не были, понимали друг друга со взгляда, с улыбки.

Дальше произошло следующее. Зерчанинов, прочитав рукопись, предложил в конце, за последней фразой — «Было бы славно написать о футболе так, как он его видел»,— поставить вопрос: «Удастся ли?».

Автору легче согласиться с сокращением, чем с по­сторонней вставкой. А я согласился тут же, чем был немало удивлен: в таких случаях обычно дерзко ершусь.

Выйдя из редакции на улицу Горького, обнаружил, что вопрос «Удастся ли?» привязался. Он отвечал на­строению, с которым я сидел над очерком, чувствуя общность наших с Есениным судеб.

Константин Сергеевич вел свои высокопрофессио­нальные занятия, сохраняя в неприкосновенности пер­возданную душу болельщика. Историограф, энциклопе­дист, он был уверен, что в своих изысканиях никого не забудет, не обидит, не обойдет молчанием, и потому с легким сердцем позволял себе отводить душу в при­страстных переживаниях. В этом секрет обаяния его личности применительно к футболу, его мальчи­шества до последнего дня. И немалая отвага, потому что профессионалы считают хорошим тоном откре­щиваться, по крайней мере на словах, от всего болельщицкого.

Никто не рождается членом президиума федерации, тренером, судьей, репортером, статистиком. Самые чуткие родители бессильны уловить в сыне подобные задатки. Футбольное тяготение начинается в одно прекрасное утро, с восхода солнца, когда человек просы­пается с ощущением, что он — болельщик. Неизвестно почему, но — отныне и навсегда. Можно поигрывать, а можно стоять за воротами. Один двинется в масте­ра, а тысячи равных ему по сердечной привязанности к мячу и любимой команде осядут на трибунах.

Не встречал среди связавших себя с футболом ни­кого, кто угодил бы на эту стезю случайно, по протекции или насильно, поддавшись уговорам. Встречал, и не­мало, таких, о ком полагается отозваться: «не по Сеньке шапка». Но это другой разговор. Болельщиками были и они, не способные стать футболу полезными, а то из-за скудоумия, трусости, лени встававшие ему поперек. Бывало, самые надутые, «замурованные» слу­жбисты, в размягченности или подвыпитии, с видимым удовольствием, хвастая, хотя и опасливо понижая го­лос, расписывали мне свое молодецкое болельщицкое про­шлое, оговаривая, что «откровение не для печати».

Перебираю в памяти людей футбола и вижу всего двоих, кого мне и в голову не приходило, хотя и мог, подбить на признание в тайной склонности. Это Вален­тин Александрович Гранаткин, долгое время руководи­вший футболом в стране, и Борис Андреевич Аркадьев, тренер-философ. Впрочем, не буду обескуражен, если людям более осведомленным, чем я, ведомы их клубные пристрастия. Достаточно и того, что оба они, зани­мая видное положение, не дали ни малейшего повода для пересудов, попреков за спиной. В широком же смысле оба они были болельщиками, да еще какими!

Валентин Александрович, после того как его безвин­но и бестактно отстранили от руководства футбо­лом, работал в олимпийском комитете. И частенько мне позванивал: «Слушай, как можно было принять такое решение? Какой-нибудь оболтус из тузов ляпнул, а они лапки кверху. Бедный наш футбол! Ты бы хоть намекнул, ну не в своем «Футболе», за это тебе попа­дет, так в «Огоньке»...»

Борис Андреевич, пока позволяло здоровье, заявлялся в редакцию без оповещения («был неподалеку, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть»), работа пре­кращалась, все тянулись «на Аркадьева», он в моей комнате усаживался в кресле (спина прямая, руки спо­койно, по-царски лежат на подлокотниках) и произно­сил медленные монологи. Медленные и по причине его приятного легкого заикания, и, главным образом, отто­го, что говорил афористично, каждую фразу готовил.