Обожаемый интриган. За футболом по пяти материкам.
Шрифт:
— Теперь ты понимаешь, что значит: призвал к священной жертве Аполлон? — спросил Миша у Игоря.
— Теперь только и начал понимать, сидит и строчит, даже в окно не глянет, вот это усидчивость, — откликнулся Игорь, считавший плодотворным месяц, когда ему удавалось написать восемь поэтических строк.
Ни тот, ни другой, однако, не догадывался, кто станет настоящей жертвой творческого экстаза.
Обычно пишут так: «Мы завершили долгое путешествие усталые, но довольные». Про нас точнее было бы сказать: «усталые, но голодные». За все время не было ни одной остановки, позавтракали
Едва наполнили вином бокалы, едва застучали ножи и вилки, дон Лопес попросил слова. Он сидел, по-наполеоновски сложив руки, перед ним лежал блокнот… Предчувствие какой-то беды повисло под резным потолком с хрустальными люстрами. Глаза эквадорца излучали холодный блеск и как бы говорили: «Мне жаль вас, думающих только о пище и так прискорбно забывающих о пище духовной, сейчас вам дадут прильнуть к волшебной кринице, умолкните и слушайте! И передайте потомкам все, что посчастливится услышать в сокровенную эту минуту».
— Господа, — произнес громовым голосом, так плохо вязавшимся с хилой его фигурой, дон Лопес. — Пока вы любовались райской природой Мексики, безусловно, одного из чарующих уголков земли, я писал поэму, посвященную нашей несравненной Терезе. Сейчас я вам ее прочитаю…
— Всю? — спросил слегка дрогнувшим голосом Какабадзе.
— Я не понимаю вашего вопроса, да, всю. И прошу подойти
ко мне очаровательную Терезу. А вас, господа, встать. Потому что стих мой о Юной Деве. Таким стихам воспитанная публика внемлет стоя.
Приглушенный ропот отчаяния пронесся из конца в коней зала. Делать было нечего. Мы встали.
— Пожалуйста, постарайтесь не пропустить ни одного слова, — попросил Миша переводчика, стоявшего между нами.
— Вы серьезно? — спросил тот, скривив рот.
— Вполне.
Дон Лопес начал читать, отчаянно жестикулируя и подвывая на самых патетических с его точки зрения местах.
Переводчик, стараясь не отстать от него, шептал:
— О райский день, о день блаженства. Благодарю тебя зато, что ты послал моей душе, душе мятежной и уставшей минуты трепетного счастья. Зовется счастие Терезой. Казалось мне, я видел все — людскую низость и коварство, сердца изъеденные молью, глаза завистников, не чтящих моих стихов крылатую упругость…
— Неужели на самом деле встречались люди, неспособные оценить эту самую, как ее, крылатую упругость? — спросил Миша у переводчика.
— Увы, увы, находились, недостойные, — одними только губами ответил тот.
Но и это легкое сотрясение воздуха уловило чуткое поэтическое ухо эквадорца. Оторвавшись от блокнота, он бросил уничтожающий взгляд в сторону Миши.
— Не буду, небом клянусь больше не буду, — молитвенно сложил Какабадзе руки на груди.
Слегка отпив воды, Лопес перевернул страницу. Мы продолжали стоять.
Я вспомнил услышанное когда-то давно: дирижеры живут долго, потому что всем своим существом ощущают благоговение понимающей и сопереживающей аудитории… Эти флюиды благожелательности, мол, и есть главный источник не только дирижерского, но и всякого творческого долголетия.
Если бы дону Лопесу был о дано ощутить наши флюиды, он, без сомнения, рухнул бы, как подкошенный, не дойдя до второй главы. Но он продолжал преспокойно читать, и я понял, сколь надуманна та самая теорейка про дирижеров.
— Казалось мне, я видел все, — продолжал вслед за поэтом переводчик. — И еще три раза подряд та же самая ахинея, — добавил толмач от себя. — Повторяется старикашка.
— А вот тебя я не видал, когда ж увидел, просиял и понял как прекрасен мир… Вас ждет изысканнейший пир, так наполняйте ваши чревы, со мной же будет дама черви со звонким именем Тереза.
С этими словами дон Лопес смачно поцеловал хостесу, предварительно известив онемевшую аудиторию:
— Конец первой главы, сейчас я познакомлю вас со второй.
— Сколько всего будет глав? — раздался голос из дальнего конца стола.
— Девятнадцать, по числу лет обворожительной Терезы.
— Может быть, не все сразу, может быть, вы нам продлите удовольствие? Завтра и послезавтра…
— Не надо откладывать, достопочтенный оппонент, назавтра то, что можно сделать сегодня, — находчиво парировал поэт.
— Свяжите его, — простонал Миша. — Еще немного, и я за себя не отвечаю.
Старший официант обратился к самому старшему официанту:
— Что будем делать? Давно пора подавать вторые блюда. Они остынут…
Тот только беспомощно развел руками.
…Когда через неделю предложили совершить путешествие в Куэрнаваку, мы дружно спросили, будет ли с нами дон Лопес. Нас клятвенно заверили, что нет, не будет, президенту предложена особая, индивидуальная, так сказать, программа времяпрепровождения. Мы облегченно вздохнули, но вдруг, о ужас, в последний момент появился сияющий эквадорец. Он решил поменять планы, ибо узнал, что сопровождать нас будет несравненная Эмилия, которой задумал посвятить очередную свою поэму. Мы бросились было к дверям, но те уже были закрыты, автобус набирал ход.
Еще через неделю была объявлена поездка в Гвадалахару. Но туда дон Лопес поехал уже один. Он ничего не понимал. Мир рушился в его глазах.
Мы уже были подготовлены к превратностям судьбы, и поэтому гол в наши ворота, засчитанный судьей-разгильдяем после того как уругвайцы подали мяч из-за пределов поля, уже не отозвался в сердцах предынфарктным эхом.
Когда на бесконечных авенидах Мексики бурлил многокрасочный многоголосый поток манифестантов, приветствовавших победу «земляков-бразильцев» (открытая и восприимчивая мексиканская душа только и ждет повода что-нибудь отпраздновать), недалеко от отеля «Мари-Исабель» мы увидели стоявшего на крыше лимузина старого знакомого. В его руке был чудовищной мощности мегафон (видать, президент не поскупился на это приобретение). Размахивая правой свободной рукой, дон Лопес читал, как нам объяснили, импровизацию на бразильскую тему.