Обретешь в бою
Шрифт:
Когда Гребенщикова назначили на Приморский завод, он не только предложил Рудаеву поехать с ним в качестве заместителя но и настоял на этом. И опять оказался прав. Справляется Рудаев со своими обязанностями. А ведь упирался. Изо всех сил.
Против привилегий для третьей печи Рудаеву бунтовать было неловко — он являлся главным зачинщиком перевода печи на форсированный режим, хотя, правда, только в виде эксперимента. А получилось так, что Гребенщиков закрепил этот режим.
Время от времени Рудаев требовал отмены этих привилегий. Тогда Гребенщиков вспыхивал и с разными вариациями повторял:
— Третья
Когда ему доказывали, что всем печам таких условий! создать не удастся, он воздействовал на чувство цехового патриотизма.
— Вы где работаете? В мартеновском цехе? Вот и стойте на его позициях, — говорил он, не сводя гипнотизирующего взгляда с собеседника. — А как решить задачу снабжения — пусть у начальства голова болит.
На том разговоры и заканчивались.
Глава 4
У директора завода был тяжелый день. Впрочем, легких дней он давно уже не знал. По сути, Троилин руководил двумя заводами. Один — небольшой, старый, на котором еще подростком начал свою трудовую жизнь, другой — современный, необъятный, выросший рядом, Он и сейчас строится, и конца этому строительству не видно.
Старый завод особых хлопот Троилину не доставлял, Он знал досконально каждый цех, каждый агрегат, И с людьми у него сложились добрые отношения. Рабочие гордились им и любили. Он был для них олицетворением возможностей рабочего человека. Шутка ли сказать: начал с заслонщика — стал директором. Любили Троилина за то, что он свой, простой и понятный, уважительный и доступный, и любовь эта была единственным рычагом управления людьми. «Троилин просил», «Троилин сказал» — это звучало равносильно приказу. Подвести директора, ослушаться директора — о таком никто не мог и подумать. И работал бы спокойно Игнатий Фомич, не помышляя о пенсии, если бы не этот новый завод, огромный и сложный.
А сейчас он чувствовал себя, как капитан, пересаженный с парусной шхуны на первоклассный быстроходный лайнер. И техника, которая заставляет мыслить другими категориями, и тьма самых разнохарактерных забот, и люди, множество людей, каждый со своей спецификой, каждый со своими особенностями.
С людьми Троилину особенно трудно. На новый завод шла молодежь, критически настроенная, зубастая, требовательная. У нее свой критерий оценки руководителя: глубокие технические знания, недюжинная воля, конкретность мышления. Но прежде всего — обширная эрудиция. Ни одному этому требованию директор не соответствовал, а ореол былых заслуг для молодых решительно ничего не значил. Еще труднее приходилось Троилину со строителями. Принадлежа другим ведомствам, они директору не подчинялись, и управлять ими можно было только силой личного обаяния, личного авторитета.
Троилин был достаточно умен и честен, чтобы почувствовать сложность своего положения — завод перерастает директора. Но пока с предельной ясностью сформулировал это только он сам, и потому не хотел засиживаться до той поры, когда такой вывод сделают другие. Он уже дважды просил отпустить его и дважды получал отказ. Не верили ссылкам на плохое здоровье, не понимали, что ноша становится ему не по плечу, по инерции считали прекрасным директором, вполне соответствующим своему посту.
Когда Рудаев вошел к Троилину, тот сидел за своим столом, подперев рукой голову, и взгляд его решительно ничего не выражал.
— Ну, вот и появился, — бросил он фразу, которая тоже ничего не выражала.
Рудаев без приглашения уселся в кресло — в этом кабинете царили демократические порядки.
— Что это вы, мартеновцы, сегодня забегали? — устало спросил Троилин, всем своим видом давая понять, что не расположен к серьезному разговору.
Рудаев рассказал, какое недовольство вызывает в цехе привилегированное положение третьей печи. Сталевары поделены на сынков и пасынков, что противоречит элементарной справедливости. Не прививаются традиции ритмичной работы, наоборот, люди привыкают к авралам, к хаосу и, главное, не видят смысла во всей этой кутерьме. Запорожье и Макеевка ведут ценнейшую исследовательскую работу и вместе с тем утверждают мировое первенство. Здесь же нет ни того, ни другого.
— Я человек крайностей. Либо давайте ставить этот эксперимент на научную основу, либо вернемся к нормальной работе. Пока мы занимаемся вспышкопускательством, — заключил Рудаев.
— Не об этом вам сейчас нужно думать, Борис Серафимович. — Троилин глубоко вздохнул, положил на стол свои большие жилистые руки, руки человека, познавшего физический труд. — Вы бы лучше подумали о себе.
— В каком смысле? — спросил Рудаев, огорошенный тем, что весь его заряд прошел мимо цели.
— Надо больше работать.
Рудаев растерялся. Это что-то новое. Почему у директора создалось такое впечатление о нем? II с каких пор? Троилин заставал его в цехе в любое время суток. Значит, кто-то оговорил его. Но кто? И почему поверил директор вздорным наветам?
— А вы не уточните, насколько больше работать? — взяв себя в руки, спокойно спросил Рудаев. — Я прихожу в семь утра и ухожу в двенадцать ночи. Два часа у меня перерыв. Выходит, меньше пятнадцати часов я не работаю. Иногда больше. Вот если бы вы сказали «лучше работать», мне нечего было бы возразить. Нет пределов для лучшего.
— Я информирован иначе.
— Кем?
— Я не обязан вам докладывать.
— Возможно. Но вы не обязаны и верить каждому. Самую справедливую оценку заместителю может дать только его непосредственный начальник.
Троилин несколько мгновений изучающе смотрел на Рудаева. В глазах мелькнула усмешка, которую можно было истолковать и так: «Э-э, да ты еще и глуп».
— Так что перепроверьте ваши агентурные данные у Андрея Леонидовича, — с вызовом произнес Рудаев.
— Эту оценку и дал Андрей Леонидович.
— Он не мог так сказать! — В голосе Рудаева проскользнули металлические нотки.
— Значит, я…
— Не мог он так сказать! — повторил Рудаев. — Он понимает, что такое пятнадцать часов подряд в цехе, даже в мои тридцать лет…
— Значит, я… придумал?
— Не мог…
У Троилина полное добродушное лицо, мягкие очертания губ, подбородка, спокойные, усталые глаза. Но сейчас гнев словно бы отточил черты, сделал их резкими, а взгляд острым. Заметив эту перемену, Рудаев счел дальнейший разговор бесцельным и поднялся.