Обрезание пасынков

Спички в коробочках из тонкой щепы снабжались привлекательными этикетками, обычно печатавшимися в два цвета. Иные содержали поучительную надпись («Носите на производстве рабочую одежду – и вы сохраните ваше платье»), другие изображали упитанного глухаря из Беловежской Пущи или кита из Антарктики, третьи рекламировали услуги Госстраха или междугородную телефонную связь («Ленинград? В течение часа, ждите. По срочному? Минут через десять, но предупреждаю, срочный тариф в три раза дороже»). Опустевшие коробочки, правильно называвшиеся коробка'ми, представляли собой значительную ценность, особенно летом, когда применялись для тюремного заключения жуков, кузнечиков, изредка – обитавших под камнями сороконожек. Всего интереснее были полосатые гусеницы, которые от отчаяния начинали оплетать себя густой паутиной, быстро ссыхавшейся до коричневого панциря. Коробок с образовавшейся куколкой

следовало приоткрыть, чтобы возникающая из нее бабочка не поломала крылья и могла спокойно улететь восвояси, навстречу непривычной воздушной жизни.

Из двенадцати коробков (охотно отдававшихся мальчику соседками) изготовлялся комод с выдвижными ящичками, обклеенный плотной зеленой бумагой; правый верхний отводился под главную драгоценность – полтинник 1924 года с изображением могучего кузнеца над наковальней, содержавший, как сообщала надпись на ободке, сколько-то золотников чистого серебра. Общих спичек на коммунальной кухне не наблюдалось: очевидно, не умели договориться о том, кто и в какую очередь будет отвечать за возобновление запасов. Странно, потому что коробок обходился всего в копейку, то есть деньги никакие даже по тем временам, а спичек в нем насчитывалось не менее полусотни. (На спичку годится не всякое дерево, но лишь презираемая и негодная к иному употреблению осина – любил повторять мальчик отцовские слова.) Зато на каждой из трех газовых плит помещалось по пустой консервной банке; таким образом, отработанные, с обугленным кончиком спички не засоряли окружающей среды, а также пригождались для зажигания одной конфорки от другой. Банки покрыты копотью: изнутри – по понятной причине, снаружи – по необъяснимой. Длинноклювых хозяйственных зажигалок с пьезоэлементом, распространившихся лет пятнадцать спустя, еще не существовало. Впрочем, и обычная одноразовая зажигалка для курильщика встречалась редко (подарок от иностранного туриста, спросившего дорогу, сувенир из Болгарии). Когда газ кончался, изящное и полезное устройство относили в мастерскую «Металлоремонт» в Левшинском переулке, рядом со скрипучими железными воротами загадочного Института имени Сербского («Точка и клепка коньков. Заправка зажигалок. Ремонт утюгов. Пайка и лудильные работы» – в столбик, словно стихи Маршака, перечислялись услуги мастерской на жестяной вывеске у дверей). Поблескивая нержавеющими зубами, как и полагается при таком ремесле, мастер отвлекался от рассыпанных перед ним железок неопределенного назначения, деловито брал зажигалку натруженной мясистой рукой. Раздавался мгновенный не то скрип, не то визг – это просверливалось отверстие в пластмассовом донышке. Затем в него вставлялся клапан для перезаправки и звучал змеиный шип – это в нутро приборчика заливался сжиженный газ. Операция стоила недешево – три новых рубля, однако подвергшаяся ей зажигалка становилась практически (мальчик любил это слово) вечной. Замена стершемуся кремню покупалась в табачном киоске за четыре копейки; серый цилиндрик поражал своей крошечностью и готовностью потеряться мгновенно и навсегда. Действительно – менять кремень отцу приходилось самостоятельно, а ведь к колесику зажигалки его подталкивает пружина, похожая на рессору кареты для эльфов. Одно неверное движение – и новенький кремень, иногда вместе с пружинкой, отскакивал на невозможное расстояние и, главное, в неведомом направлении. Искали, ползая по полу, всей семьей и находили далеко не всегда – щели в дощатом полу были немногочисленны, однако довольно широки. У отца имелась еще трофейная зажигалка – алюминиевый брусочек с откидной крышкой. Донышко при нажатии отскакивало, внутри обнаруживался кусок чего-то схожего с ватой, на которую полагалось наливать авиабензин из особого стеклянного флакончика. Но пользоваться ею отец не любил, потому что одна из стенок была украшена выгравированным фашистским знаком.

Сам я слишком много курю и вдобавок неаккуратен в привычках; зажигалки появляются и исчезают в моих карманах, словно пришельцы с Проксимы Центавра. Несомненно, покупаю и похищаю у знакомых, но скорость утери и мстительного обратного воровства превышает скорость приобретения; кроме того, иногда газ в чудом сохранившейся последней зажигалке кончается, а на месте мастерской «Металлоремонт» давно уже обустроена модная лавка. Добрый приятель в один из своих нечастых приездов подарил мне купленное на блошином рынке увесистое стационарное устройство (бронза, покрытая благородной патиной, дубленая кожа, основание из камня змеевика), но купить для него авиабензин не доходят руки. Имеется в хозяйстве еще один дареный предмет: огонь выходит у позолоченного козлика изо рта после нажатия на кокетливо приподнятую переднюю ногу, заправка газом обеспечивается с помощью шутливого отверстия под хвостом животного; на постаменте бурой пластмассы надгробная надпись: «Изумительное высококачественное изделие китайского народного промысла». Рабочая конечность у сногсшибательного изделия через пару дней сломалась, запасы газа в брюхе истощились, но выбрасывать фигурку жалко. Я прикуриваю от раскаленных нагревательных пружинок тостера, довольный тем, что нашел применение застоявшемуся предмету бытовой техники. Неудобно? А попробуйте прикурить от электрической плиты. Все познается в сравнении.

Красота мира в его ежедневном существовании и развитии достается нам даром и, следовательно, остается неоцененной. Мы странствуем в поисках непривычного, забывая о том, что красота заключается едва ли не в любом предмете, рассеяна едва ли не в самом воздухе, которым мы дышим с целью окисления питательных веществ. Мало кому выпадает счастье постоянно любоваться миром и уж тем более – убедительно сообщать свой восторг соплеменникам. Полагаю, что дело не только в пресыщении (что имеем – не храним, потерявши – плачем), но и в том, что красота (как и все остальное) без любви – ничто. А с любовью у нас, людского племени, известные трудности. Умеем ненавидеть, обучились щуриться высокомерно и брезгливо. Умеем, как зверки, совокупляться в ночной тьме, забывая, что совершаем таинство. Между тем жизнь проходит, как последняя электричка. Ты прекращаешься – и вся вселенная исчезает. Не успевает осесть и растаять подмосковный снег, снегирям не хватает времени расклевать яростные ягоды бесполезно пылающей рябины. Уже никогда не дойти до подслеповатого сельпо утомленному жизнью прохожему довольно средних лет в набухшем от дождя драповом пальто и угловатых ботинках остроумной фабрики «Скороход», чтобы обменять свои сиротские рубли и копейки на буханку «Орловского», сигареты «Ява» и немецкое существительное портвейн, источник православной радости. Как их всех не пожалеть, болезных (а ты ведь и сам не долговечнее), как не воспылать к ним женской жертвенной любовью. Вот вам, господа хорошие, и неопалимый источник красоты, или, скажем точнее, гармонии.

Угощайтесь.

Разнокалиберные и разновозрастные, помятые и несозревшие, рассаживаются за столом, покрытым ветшающей клеенкой мироздания, и справедливо присваивают происходящему имя застолья. Шпроты в черно-золотой баночке и полукопченая колбаса, быстро сереющая на разрезе, расхватываются стремительно, сыр ярославский и капуста квашеная – неторопливее. Салат оливье удался. Студень схватился. Картошка в мундире исходит целебным паром. Обязательно находится какой-то неудачник, хватающий чаще и проворнее прочих; на него косятся с беззлобным неодобрением. Предлог: допустим, несомненный день рождения одного из разнокалиберных и разновозрастных. Пирующие незначительны перед лицом Господа: небогаты, невезучи, не слишком одарены (как, впрочем, и все остальное человечество). Рюмочки в виде граненых конусов мутного и невежливого стекла, поставленных на худые ножки с круглыми основаниями. Вилки библейские мельхиоровые. Год оруэлловский метафорический или десятью-двадцатью годами раньше.

Если никто не перепьется, выстроится праздник любви, могу поручиться. Неумелый, неуклюжий, истинный. Будут с просветлевшими лицами тянуть разрозненным хором про подмосковный городок, про эх-дороги-пыль-да-туман, будут поднимать рюмочки за именинника, потом за всех присутствующих по очереди, даже за оголодавшего неудачника с двумя полукопчеными кусочками, завернутыми в носовой платок и припрятанными в задний карман широких штанов. Будут вставать, выпивая за прекрасных дам вообще и за хозяйку, чьи перманентные кудри выкрашены гэдээровским красителем в цвет фальшивого красного дерева, в частности. Будут выходить курить на лестничную клетку. И вообще будут.

Нет, вряд ли можно жить без любви. О чем отмечалось еще в дряхлой советской песне: «Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?»

Итак, лемма: наполненность мира красотой можно осознать исключительно через любовь.

Проверял: заставлял себя забыть о своей тогдашней страсти к временно прописанной взволнованной деве с 11-й линии Васильевского острова, содержавшей в съемной коммунальной комнате порученного кем-то сиамского кота, недоброго и назойливого. Сойдя с душного поезда, всласть отстучавшего по рельсовым стыкам, задерживал взгляд, скажем, на мартовском московском дереве с безжалостно отпиленными ветками и вершиной – в те годы это считалось лучшим способом борьбы с тополиным пухом. Дерево и дерево, хотя скорее высокий пень, только уж очень искалеченное. Пробудится ли, подобно Лазарю? Или не переживет борьбы победивших фабричных с бронхиальной астмой и весенней аллергией? Потом прерывал самовнушение, позволяя себе вспомнить о своей барышне с короткой стрижкой и несложившейся по моей вине личной жизнью. Полумертвый обрубок преображался. Я вдруг замечал, как борется он с гибелью, как сохранившиеся рудиментарные почки дают начало новым побегам, как [следующая страничка рукописи утрачена].

В сравнительно недавно воздвигнутом шестиэтажном «Детском мире» на площади Дзержинского предлагались за рубль с чем-то крошечные электромоторчики, работавшие от тогдашних семнадцатикопеечных батареек размером с сигаретную пачку, приятно оттягивающих руку, с двумя алюминиевыми, а может быть, и лужеными язычками на верхней плоскости. Язычки приклеивались к поверхности бумажной полоской, которую следовало отодрать, а затем лизнуть оба язычка одновременно, чтобы почувствовать кисловатое биение электрического тока.

В ящике с хозяйственными предметами всегда проживал запас медных проводков в праздничной разноцветной изоляции: рабочие то и дело бросали на улице ненужные куски свинцового телефонного кабеля (иногда довольно длинные), где их было сплетено десятка два-три.

Оболочка кабеля плавилась на коммунальной кухне, в консервной банке или (тайком от родителей и соседей) в самой маленькой из материнских кастрюль. Жидкий металл выливался на потертый желто-коричневый кафель пола для получения увесистых, неправильной формы бляшек, напоминавших блинчики-недомерки, выпекавшиеся иногда Басей Григорьевной под презрительное прысканье других соседок («Вымешивать ей толком лень, да и выстояться тесто не успевает, чему же вы удивляетесь, Ирина Леонидовна!»). Иногда кафель возмущенно трескался. Посияв пару дней, бляшки покрывались тусклым налетом и переплавлялись снова, а чаще терялись или выменивались у приятелей на плексигласовый шарик или патрон от мелкокалиберной винтовки (отломать пулю, высыпать порох, далее – либо ударить по гильзе молотком для получения оглушительного хлопка, либо применять гильзу в качестве пронзительнейшего из свистков). При выливании же свинца в холодную воду та пузырилась, вскипая, а металл превращался в подобие неясного изваяния – не то куст, прозябающий в тундре на заполярном ветру, не то недобрый дух с бессчетными неправильными конечностями и искалеченным злым тельцем.

Содержимое кабеля – разноцветные проводочки – использовалось для плетения колечек и браслетов (девочками) или держалок для ключей (мальчиками), а также для непредсказуемых домашних надобностей: прикрутить, продеть, повесить, скрепить. Если же зачистить два-три сантиметра на конце проволочки (пламенем спички, например), пластиковая изоляция чернеет, вспыхивает, чадя, и следует уловить верное мгновение, чтобы стащить ее, размягченную, пальцами с медной проволочки. Поторопишься – обожжешься, помешкаешь – она вновь застынет и сцепится с основой прочнее прежнего. Когда обнажена достаточная длина проволочки, ею обматывается один из язычков батарейки; другой конец крепится к клемме (сочное, незнакомое слово) моторчика, поблескивающего позолоченными боками. По словам отца, ни о какой позолоте речи не шло, а желтый цвет объяснялся игрой света на невидимой пленке прозрачной окиси. Хорошо бы для верности обмотать контакт изолентой. Липкая серая полоска прорезиненной ткани свернута в рулон, похожий на жернов; отделяясь от следующего слоя, она издает едва слышное недовольное потрескивание. Но изолента куда-то запропастилась, а время не ждет.