Обрезание
Шрифт:
Тогда, в темноте дортуара, он настолько был переполнен этим воспоминанием, что добровольно отказался от манипуляций, которые бабушка называла «мерзкой привычкой»; с помощью этих манипуляций Роби в последнее время все чаще пытался извлечь из своего тела такое острое, хотя и недолгое наслаждение. Забаву эту Балла называл «рукоблудием» и утверждал, что настоящему мужчине она совсем ни к чему, настоящему мужчине вполне хватает занятий спортом и усердной учебы. И вообще, говорил учитель, эту энергию нужно экономить: когда интернатовцы станут взрослыми мужчинами, а тем более отцами семейства, она им очень даже пригодится. И еще он говорил, что дело это не такое уж безобидное: со временем оно сказывается на позвоночнике,
Роби Зингера часто мучила совесть из-за растрачиваемой попусту энергии, хотя он и утешал себя тем, что он еще не настоящий мужчина и до этого ему еще далеко. Небесных сил, будь то Адонай или Иисус Христос, он боялся, но все равно не в силах был отказаться от удовольствия, которого иной раз добивался по два-три раза, чтобы затем провалиться в блаженный, расслабленный сон. Мечась между вожделением и раскаянием, он придумал для себя некоторый компромисс: каждое ночное прегрешение старался на другой день уравновесить каким-нибудь хорошим поступком, все равно, будь то отличный ответ по истории или помощь божьей коровке, лежащей на спине во дворе синагоги. Ему казалось, что таким образом общий баланс с небесными силами складывается приблизительно в его пользу, а «мерзкая привычка», от которой, как видно, никак не избавишься, выглядела чуть ли не как предпосылка «хороших поступков».
Для Ютки же он утром сочинил стихотворение, темой выбрав голубые глаза кузины. Собственно, стихотворение представляло собой перечень сравнений: глаза Ютки он приравнивал то к морю, то к небу, то к государственному флагу Израиля, то к обоям за шкафом, где хранились свитки Торы; но в конце он приходил к выводу, что ни один из этих объектов не достоин сопоставления с Юткиными глазами. На этой мысли стихотворение и было построено. «Много синего видывал я, но прекраснее всех синева Твоя», — такими строчками завершалось стихотворение, и Роби Зингер авансом сразу зачислил его в хорошие поступки, которые предстояло совершить в этот день.
А через две недели после того воскресенья к ним, с выплаканными глазами, прибежала мать Ютки: Золтанка, будучи на службе, попал в автомобильную аварию и погиб. Случилось это в начале недели, и, когда Роби Зингер, как обычно, приехал на шабес домой, бабушка встретила его словами, что сейчас они поедут к бедной Розе, выразить соболезнование.
Хоть Роби Зингер и старался не показать этого, трагическое известие потрясло его до глубины души. Правда, мысли вращались не вокруг доброго красавца дяди, с которым ему теперь уж не прогуляться ни по проспекту Ленина, ни по улицам Обуды. Роби Зингера занимала прежде всего судьба Ютки, которая теперь — наполовину сирота, как и он. Как утешить ее в свалившемся горе? Конечно, он, Роби Зингер, как сирота с большим опытом, мог бы дать ей пару советов. А лучше всего — поплакал бы вместе с ней, прижавшись лицом к ее лицу, чтобы слезы их смешались. Они бы плакали долго, гладя щеки друг другу. Заодно это было бы хорошей иллюстрацией к истине, которую высказал учитель Балла: насчет того, что утешение прямо вытекает из скорби.
Визит соболезнования, с которым Роби Зингер и бабушка пришли на Орлиную гору, в ведомственную квартиру, где тетя Роза жила теперь на правах вдовы, прошел без бурных сцен. Гости и хозяева сидели в гостиной, обставленной легкой современной мебелью, и смотрели на портрет Золтанки на стене. Бабушка, глядя на самоуверенную фотоулыбку покойного, старалась и в этой улыбке вычитать добрые виды на будущее. «Не кручинься, Роза, жизнь ведь для каждого приберегает не только плохое, но и хорошее. У тебя вот есть красавица дочка, ты ее вырастишь, с Божьей помощью, и она тебе столько радости еще доставит».
Потом, уже на улице, бабушка стала ругать автомобили: их кругом все больше и больше, плюнуть некуда, одни автомобили всюду, бедный Золтанка, и зачем ему понадобилось на машине ехать? Поезда ему не хватало? Семья для него не важнее была? Да вся полиция, вместе взятая, этой семьи не стоит! И войну он пережил, и в нилашистские времена уцелел — и надо же, после всего этого нужно было ему умереть, оставить несчастную Розу одну! Да она же отощает, на борзую станет похожа, а девочка-то — вон какая вся бледная, в лице ни кровинки, только огромные голубые глаза светятся, как у бабушки ее, тети Ютки, которую звери-нацисты убили… О, эти проклятые, вонючие автомобили!
Роби Зингер и слышал, и не слышал сердитый бабушкин монолог. Перед глазами у него все еще была Ютка: она сидела в гостиной, у журнального столика, в праздничном платье, без слез, со строгим, гордым, почти уже по-взрослому красивым лицом. И Роби молил про себя судьбу, чтобы она совершила чудо, перенесла их во времена, где можно спокойно жить, где нет агорафобии и автомобильных аварий, не нужно выбирать между еврейством и христианством, где можно будет разорвать заколдованный круг, когда ты толстый, потому что много жрешь, и много жрешь, потому что ты толстый, где не будет ни «рукоблудия», ни хороших поступков во искупление, где будет лишь чистая любовь, как солнечный свет, льющийся изнутри, так что даже в Эрец не придется никому уезжать, чтобы быть счастливым.
В трезвые моменты Роби Зингер, конечно, сознавал, насколько безнадежны чувства, которые питает он к Ютке. Не только из-за того, что она на два года старше его, и не только потому, что приходится ему троюродной сестрой, — учительница Освальд, рассказывая о Габсбургах, объясняла, что в браках, заключенных между родственниками, часто рождаются дети-дегенераты. Нет, Роби Зингеру казалось абсурдным предположение, что какая-нибудь девушка возьмет и воспылает любовью к человеку, который выглядит так, как выглядит он. Роби с отвращением рассматривал три изуродованных пальца на левой руке и спрашивал себя: можно ли такой вот рукой погладить свежее, бархатное девичье лицо?
Впрочем, считая свою внешность отталкивающей, Роби Зингер втайне очень даже гордился своей душой, а особенно интеллектом. Я добрый и умный, думал он о себе, радуясь, что может признаться в этом себе не краснея. И еще у меня глаза красивые, и лоб, добавлял он. Лучше всего, если бы случилось чудо: внутреннее содержание и внешность поменялись бы местами. Тогда бы он был стройный, высокий, со смуглой кожей, как Габор Блюм. И, если можно такое требовать от судьбы, года на три старше.
О своих чувствах Роби Зингер однажды вечером, когда в дортуаре выключили свет, рассказал своему лучшему другу, особо остановившись на близком родстве и на возрастной разнице. Он продекламировал Габору шепотом и свое стихотворение, потом спросил: как тот считает, можно отдать стишок Ютке?
«Здорово придумано, — ответил с соседней койки Габор Блюм. — Самое важное — не слишком все усложнять. Когда останетесь вдвоем, возьми ее за руку. Я всегда так делаю. А дальше само пойдет».
Роби Зингер, правда, не слышал, чтобы его друг брал за руку хоть одну девушку; но идея ему понравилась. Волнуясь, он готовился к вечеру в конце лета, когда бабушка обещала опять взять его в гости к тете Розе.
Служебная квартира, как и у них, состояла всего из двух комнат, но зато в ней были ванная комната и центральное отопление; бабушка о таких квартирах отзывалась как о высшей ступени благосостояния. К тому же теперь, когда они остались вдвоем, тетя Роза отдала Ютке отцову комнату; так что, пока бабушка с тетей Розой рассуждали о жизни, Ютка и Роби сидели вдвоем и разговаривали.