Обручённая

Скотт Вальтер

— Увы! — сказал коннетабль. — Какой жертвы вы от меня требуете! И с какой холодностью требуете, чтобы я отказался от самых сладостных надежд, какие когда-либо согревали мое сердце!

— Язык подобных чувств мне незнаком, милорд, — ответила аббатиса, — но мне думается, что надежды, исполнение которых столь легко откладывается на долгие годы, могут быть и совсем оставлены, стоит сделать еще одно небольшое усилие.

Хьюго де Лэси в волнении прошелся по комнате и ответил не сразу.

— Если племянница ваша разделяет ваши взгляды, то мой долг перед нею, а быть может и перед самим собою, велит мне отказаться от прав на нее, какие дает мне наша помолвка. Но свою судьбу я должен узнать из ее собственных

уст; и если судьба эта так сурова, как можно судить из ваших слов, я стану тем лучшим Господним воином в Палестине, ибо мало что будет привязывать меня к земле.

Ничего не ответив на это, аббатиса призвала сестру регентшу монастырского хора и послала ее за леди Эвелиной.

— Смею ли спросить, — сказал де Лэси, — насколько леди Эвелина осведомлена об обстоятельствах, к сожалению, вынудивших меня изменить мои намерения.

— Я их подробно ей изложила, — ответила аббатиса. — В точности так, как узнала о них от милорда архиепископа (ибо с ним я уже об этом беседовала) и как только что подтвердила ваша светлость.

— Напрасно архиепископ предварил мои объяснения, — сказал коннетабль, — именно там, где мне столь важно быть правильно и благожелательно понятым.

— Это, — сказала аббатиса, — дело ваше и архиепископа. Нас оно не касается.

— Смею ли я надеяться, — продолжал де Лэси, не обижаясь на сухой тон собеседницы, — что леди Эвелина услышала об этих прискорбных переменах спокойно и без неудовольствия?

— Она из рода Беренжеров, милорд, — ответила аббатиса. — У нас принято осуждать нарушение обещания или наказывать за него, но отнюдь не горевать. Как моя племянница поступит сейчас, мне неизвестно. Я монахиня, я удалилась от мира, и я посоветовала бы мир и христианское прощение, однако с должной долею презрения к тому, кто так с нею поступил. У нее есть вассалы, есть друзья; несомненно, найдутся и советчики; быть может, они, со своим мирским понятием о чести, не захотят, чтобы она стерпела нанесенное ей оскорбление, чтобы она обратилась к королю или к вооруженным вассалам своего отца и требовала освобождения от обязательства, в которое оказалась втянута. Но сейчас она сама вам ответит.

Эвелина вошла, опираясь на руку Розы. Со дня обручения она была уже не в трауре, а в белом платье и голубой верхней накидке. Голову ее окутывала вуаль из белого газа, столь тонкого, что он вился вокруг нее подобно облачку, какое на картинах окружает серафимов. Но лицо Эвелины, хоть и ангельской красоты, было в тот миг далеко от ангельской безмятежности. Она дрожала, щеки ее были бледны, покрасневшие веки выдавали недавние слезы; впрочем, несмотря на эти знаки волнения, лицо и глаза ее выражали покорность и решимость, — решимость в любом случае исполнить свой долг и совладать с волнением, которое она не могла совершенно скрыть. Эти противоположные выражения робости и решимости так сочетались в ее лице, что никогда красота ее не была столь совершенной. Хьюго де Лэси, до той поры не слишком пылкий влюбленный, сейчас, стоя перед ней, поверил во все преувеличения поэзии и увидел свою невесту как некое высшее существо, от кого он должен ждать счастья или горя, жизни или смерти.

Повинуясь этому чувству, рыцарь встал перед Эвелиной на одно колено, взял ее руку, которую она не протянула ему, а лишь позволила взять, пылко прижал ее к губам и оросил слезой, одной из немногих пролитых им за всю его жизнь. Но, уступив внезапному порыву, столь для него необычному, он тут же обрел спокойствие, когда заметил, с каким торжеством глядит аббатиса на его унижение, если так можно было это назвать. Он стал оправдываться перед Эвелиной серьезно и мужественно, разумеется, не без волнения, но тоном твердым и гордым, как бы обращаясь одновременно и к оскорбленной аббатисе.

— Леди, — обратился

он к Эвелине, — вы уже узнали от почтенной аббатисы, в какое тяжелое положение поставило меня вчера неумолимое решение архиепископа; или, пожалуй, скажу лучше: его справедливое, но суровое истолкование моего обета крестоносца. Не сомневаюсь, что почтенная аббатиса передала вам все это точно и правдиво. Однако я лишился ее дружеского расположения, поэтому опасаюсь, что она все же не вполне справедлива ко мне и к несчастной необходимости, в какой я нахожусь. Вынужденный покинуть мою страну, я также вынужден расстаться — навсегда, а в лучшем случае надолго — с самыми сладостными надеждами, какие когда-либо питал человек. Почтенная аббатиса обвинила меня в том, что, будучи виновником нарушения вчерашнего контракта, я тем не менее хочу, чтобы он связывал вас неизвестно сколько лет. Никто по доброй воле не отказался бы от прав, какие дал мне вчерашний обряд. Да простятся мне слова, которые, быть может, прозвучат хвастливо! Скорее чем уступить вас кому бы то ни было из смертных, я готов биться мечом и копьем три дня с восхода до заката. Но то, что я защищал бы ценою тысячи жизней, я готов отдать, если это будет стоить вам хотя бы одного вздоха. Итак, если вам кажется, что вы не будете счастливы, оставаясь обрученной с Хьюго де Лэси, я обещаю, что буду стараться о расторжении помолвки и, значит, о том, чтобы это счастье могло достаться другому.

Он продолжал бы, но боялся не совладать с нежными чувствами, столь чуждыми его суровому нраву, что он стыдился им поддаваться.

Эвелина молчала, и молчание прервала аббатиса.

— Племянница, — начала она, — ты слышишь, что коннетабль Честерский из великодушия или из чувства справедливости, отправляясь в дальний и опасный поход, предлагает расторгнуть помолвку, которая подразумевала, что он останется в Англии также и для бракосочетания. Я уверена, что ты без колебаний примешь возвращаемую тебе свободу и поблагодаришь его за великодушие. Что до моей благодарности, то я с ней подожду, пока не увижу, достаточно ли будет общего вашего желания, чтобы убедить его светлость архиепископа; ведь он снова может вмешаться в дела своего друга коннетабля, на которого уже оказал столь сильное влияние, несомненно, во благо его души.

— Если слова ваши, почтенная аббатиса, — сказал коннетабль, — означают, что я попытаюсь укрыться за авторитетом архиепископа, чтобы уклониться от того, на что я дал согласие, пусть неохотное, могу сказать одно: вы первая, кто усомнился в слове Хьюго де Лэси. — И хотя говорилось это женщине, к тому же монахине, глаза гордого барона гневно сверкали, а щеки его горели.

— Почтенная и любезная тетушка, — сказала Эвелина, собрав всю свою решимость, — и вы, милорд, прошу вас, не усугубляйте беспочвенными подозрениями и слишком поспешными укорами свои трудности и мои. Перед вами, милорд, я в неоплатном долгу; я обязана вам состоянием, жизнью и честью. Когда валлийцы осаждали мой замок Печальный Дозор, я в душевном смятении и страхе дала Пресвятой Деве обет. Я поклялась, что, если честь моя будет спасена, я буду принадлежать тому, кому Пресвятая поручит спасти меня. Послав мне избавителя, она послала мне супруга. Более благородного, чем Хьюго де Лэси, я желать не могла бы.

— Избави Бог, леди, — воскликнул коннетабль поспешно, словно боясь, что у него недостанет сил довести до конца свое отречение, — избави Бог, чтобы этим обетом, данным в час смертельной опасности, я связал вас и, наперекор вашим склонностям, вынудил бы к решению в мою пользу!

Даже аббатиса не могла не выразить одобрения этим словам, заявив, что произнес их истинный норманнский рыцарь; однако взгляд ее, устремленный на племянницу, казалось, призывал ее не упускать возможности воспользоваться великодушием де Лэси.