Обручник. Книга первая. Изверец

Кулькин Евгений Александрович

Отец же, хоть и оторвал себя от стены, до конца комнаты, где стояла кровать, не дошел. Но держалку себе обрел, это свисающую с крюка веревку, которую мать протягивает тогда, когда во дворе идет дождь, а выстиранное белье надо где-то высушить.

Видимо обнаружив, что его все же заметили и ждут от него ежели не слов, то каких-то действий, Бесо произнес:

– Вот я сейчас и порешусь. Тем более что петлю мне кто-то заботливо приготовил.

И он начинает свивать аркан из той веревки, за которую держался. Но поскольку эти два различных дела требуют определенной

сноровки, а она-то и покинула Бесо после того, как он выпил, как говорил когда-то один старец, «рюмку соседа». И этот лишняк сейчас и лишал его стройных движений, здравых слов и хоть сколько-то человеческих помыслов.

– Ну чего, тебе помочь? – наконец спросила мать, зарядив иронией эти свои слова.

– А-а! – завопил Бесо. – значит, ты ждешь моей смерти! Жаждешь! Вольной жизни захотела? Чтобы сквозь тебя, как через рощу без сучков, батальоны проходили.

Сосо не понимал, что именно имел в виду отец. Но кричал он резанно и беспутно, а потому и не страшно.

Ошупкой поймав его руку, мать вывела Сосо из комнаты.

– Нет! – тем временем орал Бесо. – Не дождетесь вы моей смерти! Я еще по-жи-ву!

Последнее слово он произнес в разрядку, словно несколько раз перерубил его хлопом двери, которую пытался открыть, чтобы все это высказать своей жене и ему, сыну, всеми любимому, как утверждала мать, Сосо.

Они спустились в подвал. Тут было сумрачно и тихо. В углу тешила зубы мышь.

И там Кэтэ вдруг упала на колени перед углом, в котором не было икон, и возопила тонким, кажется, даже ей не принадлежащим голосом:

– Как мне все это надоело!

И Сосо прижался к ней. Ощутил теплоту ее тела. И уловил запах волос. Чуть смрадный и такой, что в него хотелось внюхиваться и внюхиваться, чтобы – для себя – навсегда отложить его особенность. Так пахнут тростники на берегу Куры.

2

Просверкавши золотым зубом, в комнату вошел некто, и Бесо разом приосанился. Видимо, это знатный клиент, у которого – на ходу – отстала подметка.

Пришелец вскинул руки, которые, наверно, еще в детстве ушедшие в хилость, теперь казались игрушечными. Да и одежда сидела на нем как-то тоже понарошки, что ли.

Наблюдения Сосо обрезала все та же вспышка зуба. Незнакомец заговорил:

– Мне нужен проводник в горы, – начал он. – И знающие люди показали именно на вас.

Бесо поперхнулся разом заполнившей рот слюной.

А гость тем временем неуловимым движением поддернул свои клетчатые брюки.

Бесо же наливался своей привычной зверелостью. Дело в том, что так над ним шутил только один человек – Кацадзе.

Но его в Гори не было. Значит, еще какая-то сволочь решила разыграть пришлого хиляка, послав его к нему, знатному сапожнику, к завидному ремесленнику, чтобы унизить до просьбы отвести этого шалопая в горы, которых тут, собственно, по-существу и нет.

И тут Бесо, неожиданно сгробастал пришельца за отвороты пиджака и притянул к себе настолько близко, чтобы увидеть его глаза. Но обнаружил другое. Это совершенно полый рот. И именно беззубие поразило его больше всего. И он

выпустил несчастного из своих клешней и увидел, как на пол упала золотистая бумажка, которой этот проходимец, как то делают ребятишки, украсил свой беззубый рот.

А потом они пили.

Вместе. Пришлец был бродяжим циркачом, по пьяни отставшим от своей труппы.

– Искусство, – кричал он, – заедает зависть! Все мало-мальски талантливые люди страдают от этого зла неимоверно. Потому как всякий проходимец, впервые оказавшись на манеже, почему-то считает, что он родился для цирка. Да быть настоящим ковёрным, и то необходимо иметь талант.

Бесо понятия не имел, о чем говорит этот полууродец. Но с ним хорошо пилось хотя бы по той причине, что он не давил на него своей массивностью, как тот же Кацадзе, не вымогал из пустой головы хитрость, коей страдал тот же Асатиани.

Он был, ежели грубо это охарактризовать, «хуже» Бесо, миниатюрней и даже, кажется, глупее.

А у Бесо была такая привычка. Если к нему приходил человек, который его в чем-либо превосходил, он сажал его в глубину комнаты, а сам располагался спиной к окну. Он как бы рассматривал гостя, следил за выражением его лица, за скорбью глаз и за работой рта, то и дело охватывающееся ухмылью.

А в пору, когда заявился ровня или человек более низких, чем хозяин, достоинств, Бесо ладил того так, чтобы его лицо как бы находилось в тени. Короче, располагал точно так, как садился сам, принимая гостем умника.

Теперь лица собеседника видно не было. Только его контуры. И та черная непроглядность, которой казнит зрение бьющий ему в упор свет.

И именно так посадил нынче Бесо циркача.

Вернее, первоначально он сидел на середине комнаты. А после того, как стало ясно, что перед ним почти ничтожество, Бесо пересадил его спиной к окну.

А клоун продолжал:

– Я уважаю упорство, пока не вижу в нем что-то гнетущее. Когда видно, что человек вымогает из себя все, чего там нет и не было. Вот тогда мне становится горько. Хочется спросить: «зачем ты вышел на манеж? Бог не дал тебе таланта стать лицедеем».

Бесо давным-давно послал бы этого говоруна ко всем чертям. Но он впервые видел настоящего, пусть и из бродячего цирка, артиста. И не просто видел, но и принимал его в своем доме. Поил и кормил.

Он глянул в окно, в котором казалось, только что пепельные облака чернились вспорхами скворцов, а сейчас там стояло мглелое вечеровое небо. И услышал, что в подвале что-то взбубукало. И тут же вспомнил о Сосо.

Сын явился на зов тотчас же.

– Люблю, когда дети уважают своих родителей! – вскричал клоун.

– А он меня не только уважет, но и любит, – самодовольно произнес Бесо. – Правда, сынок?

Сосо неопределенно покрутил головой.

– Так что, – вопросл Бесо, – отец говорит неправду?

Мальчик молчал.

– Отвечай! – заорал. А потом запавшим внутрь груди голосом поинтересовался: – Или ты с матерью заодно?

И Сосо опять повел головой, словно ему был тесен воротник. И тут же сломался шеей от увесистой пощечины отца.