Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
И хотя Сосо все это время молчал, отец визгливо спросил: – Ну что ты замымыкал?
И Сосо почувствовал то неладное, что произошло с отцом за последнее время. И тень, как бы соскользнув с лица Бесо, на миг притенила ему глаза. И рука, как невырванный течением кустик, повисла над самой водой, выпустив из пальцев так и не кинутый голыш.
Кажется, сейчас должно случиться что-то такое, что хоть и было ожидаемо умом, не могло быть постижимо душой и тем более телом. Бесо, видимо, захотелось приласкать своего сына. Он даже представил, как
Но Бесо не сделал того самого жеста. Вернее, оборвал желание, которое червиво завелось в душе, и от всего, могущего случиться без его воли, откупился мелкими словами обещаний:
– Вот я поеду в Тифлис и привезу тебе…
Он как бы не спешил уверить, что заблуждался. Но в чем? И ловил себя на ощущении, что на него стало нападать состояние, не очень понятное ему самому. Он не хандрил и не болел, но и не был жизнерадостным и здоровым. Даже после хмельной чарки, которая в другие времена делала из него если не героя, то бесшабашника. Теперь он пребывал в том времени, что стояло за порогом его дома. Пребывал и все. Потому как силы влиять на что-либо у него не было никакой.
Сейчас же стало случаться, что он посиживал себе один и что-то напевал не очень разборчивое. И порой ему казалось, что небеса над ним ниспровергаются неким гулом и свистом. И он все это слышит и не слышит. Но уж наверняка – не воспринимает, не пускает в душу, да и в слух тоже.
Ибо, как ему чувствовалось, гнетущие предметы, что его окружали, тишина рвала некими всплесками.
Один раз из такого состояния его вывела с палаческими жестами сестра милосердия, что зашла спросить, не собирается ли он бесплатно поработать на лазарет.
Та сестра показалась ему некой птицей, отбившейся от стаи.
И у него, после ее ухода, поселилась в душе тоска, которая бывает в пору, когда откурлычат над твоей головой последние в этом году журавли.
На ту пору мысль Бесо была направлена и на подругу Кэтэ иудейку Хану Мошиашвили. Что о ней ни говори, а она не выносила ничьего приставания. Тем более ухаживания. А Кэтэ не умеет от себя так решительно отшить мужиков, потому они к ней липнут, как репьи к шелудивой овце.
Правда, в перепуге Кэтэ может шепнуть: «Прости мя, грешную». Но – не больше. А в остальном – покорится. Вернее, сдастся. Капитулирует.
Это слово он услышал от местного штабс-капитана, которому ладил сапог. Его лицо, битое небольшой ряботой и всегда уморщенное, то в полусмехе, то не в очень глубокой думе, на этот раз таило в себе ненаигранную заботу.
И именно о ней он и сказал Бесо:
– Похоже, придется капитулировать.
И Джугашвили не спросил, в чем и, главное, где. Вроде на тот час войны, слава богу, не велось. Так, разные стычки и спотычки происходили, но когда их не бывает. Мир – широк. Люди – необузданы, власть – строга.
И, кажется ему, капитулирует перед каждым Кэтэ,
И вот в пору, когда Бесо, как бы сказала бабка Мари, «маненечко збился», то есть отсутствовал, лик этой старой ведьмы Ханы все чаще и чаще стал блекло желтеть в их доме. Вот тогда-то – обе женщины – обнаруживали, что пространство, простирающееся перед их взором, пусто, а по заречью, роясь, ходят некие трески и преобладает та плачевая нота, что весь день преследовала их. В разноте, конечно.
А Бесо же в это время шел неведомо куда.
И возникшие впереди белесоватые горы никак не вязались с тем, что было на первом плане открывшейся неведомо откуда панорамы. Это появившийся тут большой пень-трухляк.
Как он мог здесь оказаться, если деревья в округе очень не скоро достигнут такой необъятности. И Бесо понял, что пень приволокло сюда половодьем.
Прошел старик с тяжелым неморгающим взором – старовер. Пробежала монашка, чем-то похожая на только что вылезшую из дымогарной трубы галку, и перепуганно спросила:
– Колокол уже бил?
И Бесо, сам не зная почему, дрогнул чувствами.
И монашку эту захотелось ему погладить по голове. Пусть запомнит его доброту, ибо едет он в город, в то жестокосердие, которое и вату валяет в камень.
И только тут Бесо поймал себя на этом расслаблении и ужаснулся, что оно принадлежит ему. Он развел костер, последил, как искры, встрепенувшись, затаяли в небе.
Вот после той самой прощальной ходки по разным местам, последив, как, раздерганные, словно обретшие хаос, пронеслись вниз по течению плоты, на которых, выплясывая неведомый танец, умудрялись держаться люди, Бесо предложил сыну вместе пойти домой.
– Ты тут мать не обижай, – вдруг сказал он. И Сосо про себя подумал, что по трезвости отец больше похож на снявшего ризу священника, чем на буйно гуляющего сапожника, только на своем веку и умеющего, как забивать гвозди в неимеющие сноса подметки русских солдат.
Глава пятая
1
Она не заметила, как он оказался рядом, этот Тамаз Сала-каури, известный в Гори бражник и водовоз. Только, правда, его пути с Бесо почему-то никогда не пересекались. Сейчас в руках у него был кожаный мешок с водой, который он волок неизвестно куда.
– Ну что, – вопросил Тамаз, – теперь ты – вольная птица?
Кэтэ не ответила.
– А я, между прочим, едва волоку своих две ноши, – продолжил Сулакаури.
– Дурье дело не хитрое, – буркнула Кэтэ.
– Но ты почему не спросишь про вторую ношу? – вновь стал он приставать к ней. – Ведь у меня на плечах только одна.
– Это меня не касается, – огрызнулась Кэтэ.
– А вот как раз и да! – выпалил он. – А ноги у меня подкашиваются оттого, что несу большой-пребольшой привет.