Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
И до самого последнего мига в ученике будет жить робкая надежда, что заболеет учитель или произойдет землетрясение и занятия, конечно же, будут отменены.
Но ничего этого не случалось. А Гори тонуло в колокольном звоне, в передроге звуков, какие звали душу покориться тому, что есть.
Вспомнился прошлогодний первосентябрь. Тогда, сперва к огорчению школяров, а потом, когда прошел ливень, и учителей, в школе протекли потолки и на пол звездасто пошмякалась штукатурка. И еще – помнится, – это уже когда распустили всех по домам,
И ухала тяжель, дробящая железо. А может, все же – долбящая. Потому как в школе к сроку не был закончен ремонт.
Сосо поднялся на ноги.
То же самое сделали его друзья.
– Может, напоследок обкупнемся? – предложил Петр. И, видимо, вспомнив, что Сосо никогда ни перед кем не телешился, покорно отступил: – Хотя, кажется, уже наполоскались на целый год.
И все четверо ринулись по домам.
3
Прощённый всеми, кто его знал, хотя, кажется, и сейчас не отлученный от мытарств, ушел в небытие любимый учитель Сосо Арчил Шенгелия.
Вернее, класс, который посещал Сосо, не знавал голоса Арчила Шегелии. Он преподавал в другом месте. Хотя именно его пепелящий взгляд выхватывал из тьмы незнанцев, наиболее стойкого упрямца знаний и говорил:
– Ты – мой!
Хотя у того, на кого указывал его перст, казалось, вся челюсть разламывалась, – так набаливал зуб.
А встретил Шенгелию Сосо не в школе, а на пожаре.
Как-то загорелся под ночь купеческий дом и туда, больше не помочь тушить, а поглазеть, сбежалось чуть ли не все Гори.
Пожар как бы продлил день. И когда Сосо глянул в небо, то ему показалось, что оно багровеет. Только теперь явно не закатом, а рассветом. И подкрадывалась тихая – без душевного восторга – радость. И, может, она отчасти была оттого, что именно Шенгелия сказал:
– В школу можешь завтра не ходить. Я распоряжусь.
И вот эти два последние слова как бы приобрели магическую силу, что крылась в душе этого тщедушненького – в чем только жизнь держится – человечка.
И – наутро – Сосо не поджидало разочарование. Уже его, то есть настоящий учитель заметил перед всем классом:
– Вот вы, лоботрясы, дурака валяете, а Джугашвили, например, отличился на пожаре.
Хотя Сосо там, как и все, только и делал, что стоял, и еще – глазел, как, видимо, обезумевший от горя купец бегал от одной группы зевальцев к другой, повторяя одно и то же:
– Перепутывая свои и чужие вещи, не забывайте, где чьи.
Деревья, прихваченные пожаром, пообвисли листьями. И именно – обвислой – казалась Сосо купчиха, опирающаяся на чье-то плечо. Рядом стоял, видимо, ее сын, который, прищелкивая пальцами, изрекал:
– Раз! Два! Три!
Если учесть, что первое и третье слова в его исполнении были казнены его картавостью, то с какой легкостью он несколько раз долдонил – «два».
И именно там, на
И Сосо подошел к мальчику. Положил ему руку на плечо и сказал:
– Пойдем ко мне!
И, словно только теперь осознав, что произошло, купчиха, будто волчица – на одних басах – протяжно завыла.
Купчонка, однако, к нему не пустили. Их всех забрала мать Ханы. А вот учителем, видно, все это было замечено, и он сказал, что Сосо отличился на пожаре.
А может, так оно и есть. Ведь другие даже не пытались предложить погорельцам хотя бы кусок хлеба и глоток вина.
И вот теперь учителя, с которым он стоял рядом на пожаре, больше нет. Его упрятали в гроб. Именно упрятали, потому как крышка гроба была задвинута и увидеть усопшего не предоставлялось ничьему взору.
– Так пожелал покойный, – сказал кто-то. – Не хотел, чтобы в сознании людей он остался мертвым.
Сосо это поразило.
Оказывается, и для мертвого важно знать, кем же ты будешь после смерти.
И вечером, придя домой, он вдруг вспомнил еще одну причуду учителя. Тот, как походя сообщил, «баловство превращал в шутовство». Или, наоборот, словом, писал стихи. И тут же прочел одно из своих творений. Оно звучало так:
Если ты смел и отважен,То тебе никчемуКазаться, что ты столь важен,Чтоб встреченным быть по уму.Удивило, однако, Сосо другое. Учитель тут же поднес листок с тем стихотворением к лезвийку огня, который вздымала свеча, и сжег.
– Зачем вы это сделали? – спросил его Сосо.
– А чтобы никто не подумал, что я такой легкомысленный, что даже стишками балуюсь.
– Но ведь я-то это видел.
– Ты – один. А прочесть могли сотни, а коли их напечатать, то тысячи. А тут – при одном свидетеле, – как казаки говорят, ни нашим, ни вашим.
И вот сейчас учитель уносил и эту свою тайну. И о ней как-то жгуче задумался Сосо.
Он вообще последнее время стал думать куда больше, чем раньше, словно открыл в себе какую-то мыслительную мастерскую, которая целый день, а порою и ночь, изготовляет некие поделки, которые без упорства могут сойти за умозаключения, а то и афоризмы. Вот это как-то он нечаянно изрек:
– Недоживай до того, чтобы быть в тягость, и умирай раньше, чем не исчерпал всю радость.
Сперва ему даже казалось, что это он где-то читал или слышал. А потом все же убедился – нет, придумал сам.