Обручник. Книга первая. Изверец

Кулькин Евгений Александрович

Такая же узорность оттеняла его манишку.

Зато трое других товарищей Сосо выглядели совсем буднично и даже уныло.

Особенно неприглядно одет был Петр Капанадзе.

Чуть лучше выглядели Михаил Церадзе и Григорий Глурджидзе.

Если честно, то все трое пошли в училище только потому, что туда определили Сосо.

Неведомо как, но среди молчаливой толпы школяров неожиданно появился пьяница Силован Тордуа.

– Вот к кому я, – он чуть приобнял Сосо, – обязательно приду на исповедь. А рассказать

мне есть чего. И не только о самом себе.

И тут Сосо обнаружил некого подглядывателя. Он смотрел за всем, что творилось возле училища из-за куста и скрылся, как только на него было обращено внимание. И под ложечкой заныло оттого, что истинная свобода кончилась. Что вот в былое время он точас бы узнал, кому это нужно тайно следить за тем, что вполне явно тут происходит. А сейчас надо изнуренно стоять и изображать не только внимание, но и благочестие.

И ему вдруг показалось, что он живет уже давно-давно. Тянет, как в народе говорится, лямку. И, как старый солдат, видывал всякое, был ко всему готов и не удивлялся ни чужой глупости, ни собственному бесправию. Он, не как хрупкий сосуд, а как тяжелый, плечи оттянувший заспинный мешок, нес свою армейскую службу.

А тем временем кто-то – по-настоящему – турнул пьяницу.

И Тордуа кому-то сказал:

– Хамлет ты, вот кто!

И пошел, широко размахивая руками, словно собирался объять необъятное.

Среди тех, кто пришел проводить во школярство пестро вырядившихся мальчишек, заметил Сосо и того самого калеку, который при ругачке говорит «Так твою жизнь». Он стоял, подоперевшись на суковатую палку, и задумчиво курил.

Возле его ног, вернее, единственной ноги юлевато вилась бездомная собачина.

Рядом же, чего сроду Сосо не мог ожидать, находился Давид Писмамедов. Но показалось, нынче он как-то ссутулился плечами, обвял руками и померк лицом.

В его руках тоже была палка. Только без сучков.

Сосо стоял недалеко от провала, что вел в подвал, и гниловатый дух отдушечно тек оттуда. И ему подумалось, что вот куда он спустится в первую очередь, чтобы раньше других завладеть тайной, которую наверняка еще не знает никто.

А тем временем вышло все духовное начальство и начались напутственные речи.

А за спиной Сосо кто-то смачно зашептал:

– Вон там, видишь, пернаментные украшения уже скатились вниз.

И хотя Сосо не знал, о чем речь, все же – взором – обследовал то пространство, что простиралось перед ним, и, подняв глаза, увидел едва обрушившийся карниз, словно подъеденный неким зубатым грызуном.

За стеной строя кто-то прокачался незнакомой походкой, и за ним – косо – какое-то время следил Сосо.

Потом увидел, как вроде бы и при безветрии, проволновались листья на дереве, что росло перед школой. Проволновались и затихли, неслышно застригли воздух.

Где-то, очень уж внутри, Сосо казнил себя, что

никак не мог настроиться на восприятие того, что говорили многочисленные наставители, но близколежащим восприятием постигал, что говорят все то, что ему давно известно и лишний раз напоминать об этом грешно и скучно. Это все равно, что долдонить: «А день-то уже наступил».

Он заметил, как один мальчишка, слюной пеня рот, обрадованно показывал всем блестушку, что обратала его многозубье. И Сосо тоже полез в карман, который необмяло был пуст. Правда, там похрустывал новью, еще ни разу им не вынимаемый, носовой платок.

Но одно лицо он увидел в той красе, которая вызывала улыбку. Оно принадлежало неизвестному ему мальчишке и так казнило себя гримасами, словно ее обладатель заранее слабоумно соглашался с тем, что ему скажут на протяжении, по крайней мере, года, а то и двух.

Счет на часы тут явно не шел.

И в это самое время взвыл тот кобелек, которого Сосо видел рядом с калекой.

Ему явно наступил кто-то на лапу.

И строй всшевелился, вольнее вздохнул и даже не очень слышно, но взгыгыкнул.

За кобельком кинулись гоняться два поджарых, как сушеная рыбешка, монахов.

А тем временем какой-то очередной говорун возглашал:

– И над землей, над которой пробушевали эти шквалы, мир никогда не устоится. И через пятьсот лет люди будут враждовать, а по весне земля не перестанет ощеряться недотлевшими костями и недоржавевшими осколками.

Следом за этим оратором некий бас возгласил:

– Ибо, если устами твоими будешь исповедовать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил его из мертвых, то спасешься.

И Сосо, как бы кинув в себя заряженность этой фразы, получил некий эховый ответ, что, конечно же, не верует.

Вернее, он знает, что сам факт, может, когда-то и существовал, но сейчас заставить себя утверждать, что это было именно так, довольно сложно. Ибо тогда было безвременье. И можно надеяться, что длительность вберет в себя многое из того, что еще не стало истиной. Теперь же все обрело более устойчивый, почти беспощадный характер. И трудно себе представить некого крылатого дядю, опоясанного веревочной лестницей и призывающего любого, у кого еще осталась прыть, слазить на небо, чтобы убедиться в правоте пришедших из старины догм.

А тем временем раздалась команда заходить внутрь училища. И все сгурьбились у входа.

– Ну вот, – сказал кто-то за его спиной, – новая жизнь, считай, началась.

Он обернулся. И увидел калеку, держащего собачонку на руках, и правая передняя лапка у нее действительно болталась в безжизненной неподвижности.

– Не серчай на них, – сказал калека, видимо, собачонке. – Они еще не святее нас.

И – захохотал. Захохотал самым безбожным образом.