Обручник. Книга первая. Изверец

Кулькин Евгений Александрович

Сперва, когда Бесо приставил ухо к чужому разговору и в нем не участвовал, все шло благополучно. А зверовали в слове на тот час трое. Один, по развязности зело смахивающий на давно согнанного с насеста еврея, размахивал руками и носом метил пространство, которое попадалось под его кивки и экивоки, у другого был вид человека неприступно-злого, хотя Бесо мог голову дать на отсечение, что тот из тех, про кого говорят, что он со слезой на носу.

Третий же, маятниково покачивающий головой в такт вертлявости первого, и был основным возражальцем этому неистощимому говоруну.

– Интернационализм, – распевно

картавил первый, – не более, чем сушь мозговая. Баба – вот главная власть нашей империи. Это она за кого попадя замуж выходит. Вот это один англичанин женился на русской. Ни она не понимает его родного языка, ни он в ее говоре ни бум-бум.

– Мужчина и женщина, – раздумчиво начал третий, – никогда не поймут друг друга по одной простой, вернее, более или менее ясной причине. Она – это продукт космического пришельства. Оттого и поступки, не умещающиеся в пределы земной логики, простирающиеся куда дальше за горизонты человеческого разума. А мужчина прост, как морковка, которой обрезали хвост.

Первый и, как уже выяснил Бесо, самый говорливый в пору, когда философствовал третий, забавно посучивал ногами. Потому, воспользовавшись, когда тот на миг умолк, подхватил:

– Раньше блуд был искусством, а теперь это – работа. Такая же противная, как и все, что порождено человеческой потребностью.

– Кстати, – вновь возразил, как бы отдаленно подтверждая его слова, охотец до речей подобного склада, – блудство не было нашей национальной чертой. Все это сопровождалось какой-то стыдностью, а порой, похожую на условную защищенность, наивностью.

И первыми разрушителями этих устоев стали городские женщины.

Стоп!

Бесо посторожел ухом. Конечно же, речь вот-вот поведется о еврейках. Это он доподлинно знает, что именно их величают городскими и уже посылают такой прозрачный намек. Потому как и в Гори «урии», как их там величают, не хотят смириться, что живут не в столице. И он тут же встрял в разговор.

– Вот вы, – начал Бесо, – ищите, в каком кулаке соль, в каком перец. Да тут и гадать нечего…

Словом, казнил он тут всех евреев направо и налево ровно до тех пор, пока тот самый молчун, который не участвовал в разговоре, этак лениво не поднялся и не саданул ему – сперва под дых, а когда он скорчился, то – коленом – да еще по сопатке.

И только после этого смахнул его ногой в ту самую канаву, о которой теперь говорил Бесо.

И хотя он за свою жизнь был бит довольно много, эта драка оставила в душе такой отпечаток, словно по ней прошли в грязных сапогах. Потому как он был больше чем уверен, что поколотили-то его, конечно же, евреи, в беседу которых он по дурости встрял.

Поэтому Бесо решил теперь во что бы то ни стало отомстить гадам, которые подняли на него руку.

Но поскольку тех в Гори, естественно, не было, потому Бесо решил колошматить любых евреев, которые попадут ему на глаза.

Вернее, на один глаз, потому как второй еще был закрыт с помощью наплывшей на него пухлоты.

И неизвестно, с чего бы начал Бесо, ежели бы в тот момент, когда он размышлял о мести, в дом к ним не пришел мальчишка, который принес для Сосо какие-то тетради и книги.

– От кого ты? – грозно поинтересовался Бесо.

– От Якова Эгнаташвили.

– От этого жида? – плотоядно уточнил Бесо, вскипая не столько душой, сколько кулаками.

Мальчишка

замялся. Он не думал, что его хозяина можно называть таким грубым словом.

– Скажи этому пархатому! – заорал Бесо. – Что нам его подачек не надо!

И он стал рвать тетрадки и уродовать книги, которые не спешили неподатливо сникать в его руках.

Поняв, что с учебниками не справиться с помощью разом охищенных пальцев, он стал их топтать ногами.

Вот за этим-то занятием его и застала Кэтэ.

Еще в прошлый приезд Бесо заметил, что у жены чуть-чуть стало придрагивать веко левого глаза. Может оттого, что как-то летучий кулак его, угодил именно в него. А скорее всего, что она стала им косить, как принятно говорить, налево. А в ту сторону и был дом Якова Эгнаташвили.

Короче, Бесо лупанул жену в левый глаз.

Кэтэ ойкнула и, выплеснув вперед руки, уронила в них свое лицо. И, видимо, памятуя, как его в таком вот положении отделал молчаливый еврей, он попробовал бузнуть ей в губы своим остреньким коленцем.

И, наверно, этот вялый, явно не состоявшийся удар отрезвил Кэтэ, сбросил с нее гнет покорности. И она, изловчившись, так швырнула мужа в угол, что он, посчитав задницей острые углы, тупо бузнулся на пол.

Тут же вскочив, Бесо кинулся на Кэтэ с вскинутыми вверх кулаками, словно грозил небу за то, что оно позволило какой-то несчастной женщине поднять на него руку, как тут же был изломан еще одним, на этот раз настоящим мужским ударом.

После него Бесо уже не поднялся.

Он елозил по полу, поочередно метя его то кровью, то слюньми, то соплями. А потом – почти одновременно – выпустил из себя слезы и мочу.

Кэтэ вышла из дома.

На тот час Сосо находился на занятиях в духовной школе.

Уже во дворе Кэтэ широко перекрестилась на какой-то буйно цветший куст и произнесла;

– Прости меня, Господи! – и добавила почти мысленно: – И твоего терпения тут не хватило бы.

4

Горы млело отухали от полдневного зноя, наливая в своих расселинах почти живую голубизну. И казалось, именно из нее когда-то, очень давно, были вырисованы первые картины человеческого видения, впоследствии названные воображением.

И потом Сосо казалось, в той самой голубизне то и дело возникали незримые другими святые. А может, это происходило оттого, что он последнее время увлекся пристальным изучением всего того, что было видено людями, коим они являлись воочью.

Долго и задумчиво смотрел он на Богоматерь Федоровскую, которая очень походила на его мать, а вот младенец на ее руках явно имел обличье Гриши Глурджидзе. На иконе же «Алексей Человек Божий, Иоанн Предтеча и апостол Петр», он готов был утверждать, что прорисованные один подле другого святые явно напоминали лики Якова Эгнаташвили и Давида Писмамедова. Именно они, эти двое, и назовем его Предтечей, который вобрал в себя образы их и многих других благодетели, что не отпускают без подарков его судьбу, и составили некую картину идеальной размытости, когда лик одного можно запросто заменить на обличье другого и ничего как бы не изменится, потому как на всех их лежит одна Божья печать, оттиснутая раз и навсегда в том неведомом месте, которое каждый вечер скрывает нагустившаяся за день синева.