Обручник. Книга первая. Изверец
Шрифт:
– Я Сталина не виню, – сказал бывший отсиденец, – он все делал правильно, потому что с нами иначе нельзя. У нас один резон – идти в пивную на поклон.
И вот в пути, когда я возвращался поездом, мне и приснилось, как Сталин меня неожиданно спросил:
– Книгу обо мне писать хочешь?
– А почему бы и нет? – вопросом ответил я, еще не уверенный, что дойду до этой дерзости.
– А если не получится, знаешь, что будет?
– Догадываюсь, – пролепетал я.
– Ну что же, будем считать, что я тебя предупредил.
И вот я колдую за столом. На что мои домашние шутят:
– Мы тебя стали бояться.
– Почему же? –
– Ну ты ведь о Сталине пишешь.
Но смеха не получилось. Потому как шутка уже ушла в то время, которое со всех сторон обступили тени прошлого. И это из-за них порой я не вижу солнца…
Изверец
Роман
К постыдному никого не обязывают.
Природу человека нельзя переделать, судьбу нельзя изменить.
Глава первая
1
Покойник лежал смирно, зато мухи вели себя буйно. Видимо не подозревая, что перед ними мертвый человек, они пытались вжужжаться ему в ухо, паслись по лбу, елозили по губам. И дремлющая у гроба старуха, которую наняли читать возле усопшего псалтырь, вяло отгоняла их своей безжизненной ладонью.
– И тут тебе нет спокою, – вздохнула бабка и перевернула страницу Библии. Но начала не читать, а говорить чистую отсебятину: – Вот меньше бы бражничал, не лез бы в драки, теперь не лежал здесь, а…
Она не знала, чем мог бы заняться буйный грузин, в роду у которого в смирности пребывают только покойники. И память докатила свою волну до зазы Джугашвили, до дедушки новопреставленного Георгия, который, как гласила молва, мечом только что не подпоясывался, а из кинжала слезу высекал, когда тот день или два был в бездействии. И тюрьма по нем плакала и петля рыдала, одновременно разные ухмылки тем, кто ее видел, делала.
То ли хворь какая сошла на зазу, то ли мудрь, что порой посещает горцев на склоне их безумства, но он вдруг остепенился, «потишал», как говорили. Кинул Тифлис, запомнившийся ему тюрьмою и сумою, и перебрался в Диди-Лило. «Лило», как он когда-то называл вторословье своей деревушки. И вот там – на спокойные нервы, лия не кровь, а вино, и запородил он сынка себе, которого нарек прозывать Вано, по-русски Иван. В ту-то пору дальше пошло гулять по предместьям такое присловие: «У Ивана – два аркана». Это был намек на сыновей Вано и Георгия, что сейчас благополучно сбывает последние часы своего пребывания на земле и готового «на» поменять на «в», то есть сойти в землю, на растерзание червей и на ту, не очень о нем добрую, память.
И вот к описываемой поре Вано не просто сыном обзавелся, но и рукомеслом его довольно значительным побаловался.
А по сродственным похождениям Виссарион, по-грузински Бесо, коли к русскому словоприкладству оборотить, явно на самого нечистого тянет. Да так оно, наверно, и есть. Буйный Бесо человек, почти безумный. Единственное, что при нем, – это кумачное, то есть продуманное рукомесло. Бесо – сапожник. Да не простой – пришей-пристебай, а взыскующий с себя за любой нелепо вбитый гвоздь. А вот нрав внутри его гуляет дедов. Словом, захватил он от зазы буйную заразу. Бражничает, вот так же поножовничает, как и Георгий.
Бабка споро упулилась в Библию. Но ни один псалм на язык не наматывается. И вдруг ее осенило: Господь не допускает, чтобы святое слово было сказано над таким скаженным человеком, которым был Георгий. Хотя в Писании и сказано, что надо прощать заблудших и биющему тебя подставить – поочередно – обе щеки.
А мухи, видимо к тому времени окончательно убедившись, что человек во гробу не пронят ими до того, чтобы пришибить хотя бы одну из них, накинулись на старуху.
– Чтоб вам… – начала было бабка, как вдруг вспомнила о терпении, к которому призывал Господь, и не стала клясть тварь неразумную, а укуталась в платок по самые глаза и потихоньку затянула почти выроненный из сознания псалм.
И в этот момент дверь в саклю распахнулась и на пороге возник Бесо.
Он глянул на Георгия так, словно тот совершил злодеяние против всего рода, но ничего не сказал, но уже и по тому взорву можно было понять, что Джугашвили не столько почувствовал себя вконец осиротевшим, сколь оценил, что не стало рядом защиты и опоры, кои являл собой новопреставленный Георгий.
– Ну что же, – сказал Бесо, – теперь мне только Амиран поможет.
Бабка чуть подусмехнулась. Сколько на ее веку было тех, кто уповал на Амирана – героя героев, как о нем говорили. Это его гигантский каменный мяч маячит возле руин замка. Говорят, по утрам Амиран вскатывал его на гору, а вечером – поддевом носка, сталкивал в долину, чтобы на следующий день все повторить сызнова.
Уйти бы Амирану в другие места, порушить все, что встретится на пути, да цепи не пускают. Именно ими прикован он к горе, что возлагалась над Гори. Это боги обрекли его на вечное смирение. А внутри Амирана все еще кипели чувства невостребованного зла. И, может, поэтому все родившиеся под его знаком грузины были буйными и бесшабашными. И один из них Георгий, окончивший жизнь на ноже, теперь смиренно приготовился в лучшем из миров доказывать, что на этом свете стал жертвой духовного гнета бессмертного Амирана.
О чем думал Бесо над бездыханным телом Георгия, теперь вряд ли кто скажет. Может, настраивал свою душу на месть обидчикам его рода. А может, и о том, что Бог, собственно, по справедливости поступил с Георгием. Говоря языком всех улиц, где живет необузданная рать, «за что боролся, на то и напоролся». А сказал Бесо другое:
– Сын мой, Георгий, отомстит за нас за обоих. Он не опозорит род, мой мальчик.
И хотя Виссарион завел разговор о сыне, семьи-то у него на тот час не было. Но вот мысль о продолжении рода появилась. Пока только в виде посул, что именно его сын станет таким же силачом, как Амиран, гигантом, сравнявшимся со всеми непокорниками, израненные легенды которых дочикиляли до наших дней.
Мух из дома вымел сквозняк, который возник, когда на дворе появился шумный вихрь, который и распахнул все окна и двери. И именно в этот простор и ушел Георгий. Вернее, был унесен, но только не ветром, а руками односельчан, в большей части собутыльников, которые пролили над его могилой не только слезы, но и вино, в свое время так гремуче возбуждающее его буйство.
А вот мысль о собственно Амиране Бесо увез в Тифлис, куда вскоре перебрался, чтобы продолжить там свое рукомесло и ту бражную жизнь, которая его еще не тяготила. Хотя мысль о сыне стала разъедать ее с одной, правда, неведомо с какой стороны.