Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
А все дело началось с того, что едва оказавшись в университете, он тут же включился в разного рода диспуты, споры, прочие какие-то проявления собственной гордыни и глупости.
А поскольку последней было еще предостаточно, он начал количеством мелькания перед очами, которые запоминают впрок не только то, что надо, то очень скоро был взят, как в то время кто-то сказал: «На замет, чтобы держал ответ».
И хотя за ним не водилось ничего такого, за что можно было бы по-хорошему угнетать, эта заметность всех и насторожила.
И – под шумок – стали
И тогда-то Макс повстречал Мота.
Его истинная фамилия была Мотолыгин.
И с ней бы он, ежели бы не взял себе какого-либо циркового псевдонима, и скончался бы.
Но однажды ему повстречалась молодая курсистка по фамилии Лыгина. И он ей, в порыве неведомых ему от рождения порывов, предложил:
– Раз ты истинная моя половина по фамилии, выходи за меня замуж.
И они поженились.
И вот тут-то и началось самое примечательное.
Вскоре Мот, тогда еще Мотолыгин, вдруг понял, что не способен быть мужем.
Нет, не в том смысле, что был несостоятелен как мужчина.
Тут все более чем в порядке.
Он уже через неделю или две понял, что жена ему просто не пара, она не та, на которую не только что уповать, а кивать более чем зазорно.
Она терпеть не могла цирк.
– Тогда зачем же ты за меня пошла? – спросил Мот в запале.
– Чтобы не огорчить, – просто ответила жена, обкусывая ногти.
Они развелись тихо.
Без слез и упреков.
– Ну а поскольку я теперь лишился своей половины, – патетически произнес тогда еще Мотолыгин, – то пусть она вберет в свою фамилию и половину моей.
Так он стал Мотом.
Конечно, злые языки утверждают, что кликуху эту он себе придумал оттого, что – в свое время – промотал имение своего батюшки, которое – опять же по словам знатоков ситуации, – было нешуточным.
И вот нынче, замазывая свои раны, Мот говорил Максу:
– Писатель или поэт не должен подстраиваться под общество. Общество должно дозреть до него.
Другое дело – актер. Его хлеб – это безумие умных.
Он обмакнул в снадобье квач и, продолжив свое занятие, повел дальше и речь:
– Лучшие в мире актеры – это умалишенные.
Был у нас один дурак. Так вот он, помазывая себя дегтем, бубнил: «Сколько ложек дегтя не пью, а сам все мед и мед».
Он отложил квач, отодвинул баночку, в которой было снадобье, и вдруг спросил:
– Хочешь, я тебе стихи почитаю.
Макс, блаженно его слушая, кивнул.
И тот начал:
Я не могу понять престижа,Который мне мешает жить,Который, вздувшись, словно грыжа,Еще пытается смешить.И пусть не я воспет стихамиИ песнями не я воспет.Поверьте: вместо с потрохамиЯ верноподданный поэт.Макс вяло поаплодировал.
– Что, плохо? – спросил Мот с
– Нет, напротив, – ответил Макс. – Только как-то куцевато.
– Это я тоже заметил, – признался Мот.
А теперь послушай вот это.
И он встал с головы на ноги.
Другое стихотворение было совсем иное и по тематике, и по мастерству.
Да и по исполнению тоже.
Ведь он его читал в пору, когда голова у него, как и положено голове, находилась вверху.
Греши пока грешится!Коль пьется – пей до дна.И будь вольней, чем птица,Пока в душе весна.А если буря грянетИ ты поймешь на миг,Что вдруг тебя не станет,Иль станешь ты старик,Тогда читай дотошноЗаношенный псалтырь,Торя первопорошноДорогу в монастырь.Эти стихи чем-то дернули.
В буквальном смысле.
Макс подался вперед и всмотрелся в исшрамленное лицо Мота. Вообразил его, одетого в монастырские тона, поскольку он все время носил что-то попугайское.
Вот и сейчас начал обряжаться в полосатые штаны и разноцветную куртку.
Кстати, где-то он читал об обманчивости тех, кто несет на себе крест покорства.
Он уже точно и не помнит – в Китае то было или в Японии, но случай произошел такой: повстречали в каком-то глухом месте двенадцать по азиатским меркам дюжих молодцов трех монашек-замухрышек и решили с ними повеселиться как с женщинами.
– Раздевайтесь! – приказали они.
Те покорно сняли с тебя верхнюю одежду.
– Дальше! – не унимались балагуры.
– Так тело наше, – возразила старшая из них, – принадлежит Всевышнему.
– Я тут Бог! – приблизил к ней свое лицо один, еще безбородый юнец.
А потом случилось то, что нападавшие меньше всего ожидали.
Монашки – в какой-то миг – обрели боевую стойку и – уже через минут все двенадцать богохульников лежали на земле и молили о пощаде.
Поскольку это описывал путешественник, который был свидетелем происшедшего, то у Макса нет оснований ему не верить.
И вот он сейчас представил себе Мота, который тоже бредет по дороге и какие-то…
– Не понравились тебе стихи? – вдруг спросил циркач.
– Да нет, наоборот. Они настолько откровенны, что хочется поверить во все, что в них утверждается.
6
Апрель давил на легкие.
Нечем было дышать.
И именно вдох-выдох и должен быть сейчас такой незаметный, чтобы никто не обнаружил, что ты еще жив.
Такие ощущения преследовали Кобу все то время, как он, после ареста Курнатовского, скрывался по разным углам.