Обручник. Книга вторая. Иззверец

Кулькин Евгений Александрович

Неизвестно, тот, кто это начертал, с такой философией, попал в училище или нет, а вот тенденцию, надо сказать, заложил.

И Камо – не торопился.

Он даже обрадовался, что незнакомец послал его за вином и припала та самая возможность не торопиться вновь утопать в знаниях, которые недоступны, как красавица, что бродит за стеклом.

Проходя мимо тщедушца, что следил за плотогонами, Камо сказал:

– А с этой штукой, – указал он на подзорную трубу, – можно добиться, что

своей шкурой от собственных мух не отобьешься.

– Ты – студент? – спросил соглядатай.

– Нет, хотя я знаю, что похож.

– Я не об этом. – И пояснил: – Говоришь уж больно загадочно-заумно.

– Ну я тебя предупредил, – буркнул Камо и двинулся дальше.

Подзорник догнал его через десять или того меньше шагов.

– Ну и что будет? – спросил.

– А вон, видишь, – Камо швырнул палец в сторону солдатских казарм, – там с биноклем за всем, что кругом, наблюдают. Увидят тебя с подзоркой…

– И за шпиона примут?

– А ты догадлив.

– Ну а так как же за ними уследишь?

– За кем? – фальшиво понаивничал Камо. – Вон за теми девками? – и он снова кинул палец. На это раз в сторону купальщиц.

– Я на женский пол не гляжу, – заверил незнакомец.

– Чего, из евнухов, что ли, происходишь?

– Да нет, – ответил соглядатай. – Недавно женился. – И уточнил: – На молодой.

И только тут Камо заметил под прилепком скрученных в спираль волос подзорника довольно солидную плешь.

– Потому ты эту штуку убери, – кивнул Камо на треногу. – А то…

Он перебил сам себя.

– Да, кажется, солдаты уже сюда идут.

Соглядатай быстро убрал свой аппарат и вдруг спросил:

– Это твоя книжка там осталась?

Камо кивнул.

– Значит, ты сюда еще вернешься?

– Естественно. Вот только карандаш себе куплю.

– Ты знаешь, – зашептал незнакомец, хотя вокруг никто не мог подслушать их разговор, – последи за этими охломонами, чтобы они не напились. Иначе хозяин с меня действительно шкуру снимет.

– Я заплачу, – заверил соглядатай.

– Ну ладно, попробую, – пообещал Камо.

– А я буду вон в том шинке, – так же, как он давеча, стрельнул незнакомец пальцем в сторону харчевни, к которой Камо и направлялся.

9

– Ты куда соглядатая дел? – спросил, Камо тот плотогон, что посылал его за вином.

– Профессию посоветовал поменять, – веско отозвался Камо и добавил: – Теперь он не девкам голым на Куре переучет ведет, а звезды в небе считает.

– Но ведь день, – сказал плотогон, кажется, самый старший из всех шестерых.

– А он на них глядит из колодца.

О том, что из глубокого колодца можно увидеть звезды и

днем, Камо узнал от Сосо. В пору, когда тот работал в обсерватории.

– Ты еще долго будешь жить, – сказал, обращаясь к Камо усач, когда они вышли по первой. – Но учти, ничто так болезненно человека не сминает, как никчемная вера в Бога.

Камо замер.

И не оттого, что мысли плотогона и его собственные совпали один к одному. А что явились они к нему задолго до этого разговора. Еще в школе, когда он однажды…

Тут, видимо, есть резон сказать кое-что о самом детстве. Ведь самый большой его недостаток, что оно порой длится дольше, чем ты того желаешь, а проходит быстро только затем, чтобы потом тосковалось по нем памятью.

У Камо случилось именно так. Чувствовал, чувствовал он себя дитем, и вдруг обнаружил в себе признаки, настолько близкие к взрослому мужчине, что даже испугался.

И тогда он взмолился:

– Господи! Да что же это со мной происходит?

Бог оказался не таким разговорчивым, как он того ожидал.

Тогда, в пустом храме, куда Камо пробрался таясь, он крикнул:

– Ну, Бог, где ты там? Накажи меня хотя бы за дерзость!

Бог молчал и не показывался. И тогда Камо сказал все то, что думал о Боге своему учителю.

И, как говорится, вылетел из школы.

– Религия, – продолжал усач, – это не просто зло. А гидра осьмиголовая.

Камо летуче представил ее себе. Но голов у той гидры увидел только две. Одну – такой, как у того учителя, что его предал, а вторую, как у директора, какой его исключил.

И тут подошел, неведомо откуда взявшийся, Коба.

И темная тайна всколыхнула Камо и заставила его напрячься.

Так он чувствовал себя и тогда, когда Коба еще был Сосо, словом, всегда.

Это была не простая дружба и не собачья привязанность, а – раболепие.

Откуда-то из глубины его существа подринутое.

Поэтому он поднялся перед собой и протянул ему свою чарку.

– Кто ты? – спросил Кобу усач.

– Смотритель того, чего нет.

Ответ не был дерзее, чем того ожидал Камо. Но он и это воспринял как за что-то сверхъестественное.

– Ты почему, – опять наступал Коба на Симона, – не учишь, а занимаешься разной ерундой?

И выплюнул вино, что было в чарке.

– А ведь за него деньги платили, – заметил усач.

Коба лезвийно, как это умел только он, сощурил глаза, ответив:

– Тем более, зачем поить им кого попало.

Он закинул в кусты и чарку.

И вдруг сказал что-то вовсе уж непонятное:

– Пожалейте своих врагов. От бессилия стала безработной их ненависть.

И ушел.

И осталось недоумение.