Обручник. Книга вторая. Иззверец

Кулькин Евгений Александрович

А сказал кому-то, кого, скорее всего, видел перед собой:

– Моя душа – мой алтарь.

И тут же добавил:

– Поэзия и есть искупительный грех.

А затем начал о чем-то другом:

– Его душа обуглилась раньше, чем он ощутил, что находится в горниле недоступного. Хотя микроскопичность бытия делала его жизнь почти невыносимой. И он не мог позволить себе почти что ни одну вольность.

Он уставил глаза к потолку и, кажется, сказал самому небу:

– У славы, как у всякой праздничной трапезы,

есть свои объедки. Вот они-то и представляют из себя зависть.

Он опустил глаза и сказал:

– Когда в полночь гасло электричество, то наступало время его лампового… несколько снисходительного света.

И в это время на самом деле погас свет.

И, всполошившись где-то в глубине коридора, разом две медсестры обменялись возгласами недоумения и одна из них закалила свечу.

А он сказал:

– Свеча дрожала в ее руке и сорила каплями воска как слезами.

И он горящим лицом, как в мелководье зарылся в свои иззябшие от ожидания обнять кого-то ладони.

И Оракул продемонстрировал как это случилось.

Но его мистику разрушил вновь вспыхнувший свет.

И Оракул сказал:

– Часто природа требует от нас больше, чем мы можем дать.

И затем уже комментировал что-то им виданное:

– Тут умирало все иносказательное и жизнь обжигала своей реальностью.

Он пожевал какое-то невыговоренное слово и произнес:

– Его стихи – это притча нашего времени.

И далее, видимо, заторопился поведать о той обстановке, которая вооружала чтение тех самых стихов:

– Стакан воды, как правило, непитой, присутствовал как важный атрибут, что лектора тут ждали.

Лектора?

А куда же девался поэт.

Оракул же сказал:

– Надо достойно пережить земное предназначение и приготовить себя для встречи с небом.

Он вздохнул и заключил:

– Научиться понимать любовь так же сложно, как неимоверно трудно переводить на вседоступный… незнакомый тебе язык.

И когда Аспирант кинулся это записать, как бы вдогон тому, что только было сказано, произнес:

– Усмехнитесь в глаза тому, кто скажет, что вы ему сколько-то понятны, поскольку вы непонятны даже самому себе.

И вдруг отдарился четверостишием:

Промчались ресницы туда-сюда,В глазах безудержная блажь.Ну что ты на это скажешь,когда Душу за них отдашь?И – уже знакомо – хрипловато засмеялся.Аспирант чуть вскинул веки.

Кажется, что-то потустороннее крылось в искусительных речах Оракула.

Неужели именно это представляет научный интерес для психиатрии?

А тем временем Оракул выдал, видимо, все же афоризм:

– Мелочная жизнь – вот главный памятник гордыне.

И –

следом:

– Невежество – серная кислота, в которой растворяются остатки всего истинного, что вознамерилось претендовать на бессмертие. Сейчас невежество выше учености.

После каждого дежурства, докладывая профессору о поведении Оракула, Аспиранта надирало спросить: а почему, собственно, этот плешивый хиляк так уж пристально интересует медицину?

Но почему-то разговор не складывался так, чтобы вывести его на подиум откровения, и будущий ученый продолжал – через стекло – наблюдать за умалишенцем, слушая, а порой и записывая то, что он говорит.

Но однажды в психиатрическом отделении произошел потоп местного значения. Где-то лопнула какая-то труба, и больных срочно начали тасовать по местам их нового пребывания.

Так Оракул оказался в ординаторской.

Куда, естественно, перекочевал и Аспирант.

Сперва они просто молчали.

Потом, если так можно квалифицировать, молчали сложно.

То есть, обменивались мимикой.

И, наконец, Оракул спросил:

– Думаете, тут нет подслушивающих устройств?

Аспирант не ответил, а Оракул высказал предположение:

– Ну ведь вряд ли они подслушивают самих себя.

Сказав это, он погрузился в молчание.

Даже про мимику забыл. Потом вдруг спросил:

– Вы из органов?

– Нет, – простодушно сознался Аспирант.

– Если так, то я скажу вам, почему я здесь.

Аспирант, как учили, не выказал любопытства.

– Я, – сказал Оракул, – гений интуиции.

– Интересно! – вырвалось у Аспиранта.

– Было бы так, коли не стало бы тем, что есть. Меня затерзали своим непониманием. И оттого ощущение беззащитности не покидает меня ни на минуту.

– Вот вы не находите, – продолжил он, – что вырванный листок календаря всегда загадочен? А ведь там фундаментально живет историческое познание былого.

Он указал глазами:

– Перед вами календарь. Отлистайте до двадцатого марта и…

Аспирант – нервно, – но отлистал.

– Но обнаружил искомого листка!

Будущий ученый кивнул, хотя еще не пребывал в удивлении, в котором обязан был пребывать.

– А на обороте листка за двадцать первое марта написано: «Санпропускник Челдохин. – И – цифры: 2, 4, 6».

Вот тут-то и пробила Аспиранта испарина.

– Откуда вы… – замямлил было Аспирант, но Оракул его перебил:

– Я обычно выступаю со своими опытами перед редкой аудиторией. Больше провинциальной, ибо в столицу мне путь заказан.

– Почему?

– Ну это, как понимаете, – вопрос ко мне.

– И вот на одном моем выступлении в Курске, – продолжил Оракул, – кто-то из моих ассистентов спросил: «Сколько простоит вон та, – и он указал на нее, – пожарная каланча?».

И я сказал: «Тридцать минут».