Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Смеялся сухо и зло, словно внутри у него ожил вулкан неприятия всего святого.
Он не мог взять себя в руки, все клокотало внутри. И разумом поднималась неправота чего-то. Но – чего? Знал он и пагубу, к которой она ведет.
Но он к ней шел, полз, как ползет лягушка, загипнотизированная ужом.
– Господи! – вскричал он, воздев руки, наверняка уверенный, что его вопль будет услышан небесами. – Образумь!
13
Для иных жизнь
У Кобы она остановилась на пороге девятнадцати, а вовсе увела в суровую взрослость уже к двадцати двум.
А случилось это ранним ноябрем первого года двадцатого века.
Он не запомнил, кто первым произнес его имя, когда речь зашла о выборах в состав Тифлисского комитета РСДРП. Запомнилась тишина, которая воцарилась после этого предложения.
Словно его имя, отчетливо и фамилию заодно с уже приобретенной кличкой Коба, как бы разъяли на отдельные буквы, которыми вымостили узкую тропку в неведомое, уверенные в том, что именно ему выпадет жребий дойти до Млечного пути, пусть исторической, но мечты.
И когда были подняты руки, которые означили, что за него проголосовали единогласно, Коба почувствовал какую-то застенчивость, словно утаил от товарищей то, что, став потом их достоянием, если не огорчит, то уж разочарует непременно.
И тогда, как чайка над притихшим было заливом, взметнулась привезенная им из Баку газета «Брдзола», и кто-то сказал:
– Читай вслух.
И он как бы разом понял свое предназначение.
Сейчас людям нужно было слово.
Доброе и не очень, но только – слово.
Царская власть воспитала в народе немоту.
Все только слушали, что им внушала она. Церковь же из года в год, да и из века в век тоже, повторяла спорные, а, главное, нудные истины.
Нужна была свежая правда.
Кто это сказал?
Коба повернулся на голос.
Но глаза ожидающе были одинаковыми.
– Я понимаю свое предназначение, – медленно начал он. – И знаю, что оно не лежит в лоне праздных речей.
Чьи-то зрачки взблестнули интересом.
– Поэтому то, что вы уже знаете, я читать не буду. А скажу…
Слова лились медленно, но весомо, как вода из только что сбывшего свою горную прыть потока.
И главное, они были нужными, эти слова, ибо сходились во фразы, которые и уходили в запомненность.
– Если мне оказана честь, – продолжил Коба, – быть пропагандистом того, что нас сплотило и объединило, я сделаю все возможное, чтобы вам за меня не было стыдно.
Его слушали почти благоговейно.
А когда расходились, кто-то произнес:
– Мой дед говаривал: «Любить – роскошь, страдать – исключительность, а знать, что ты хочешь – победа».
Над собой, конечно.
А Коба безусловно знал, что он хочет.
14
Он
Сновидений не было, как, собственно, видений без сна тоже.
Ибо за стеной дома царила кромешная ночь, дополненная наволочью, скрывшей от взора звездное небо.
Иногда, правда, перед полудремным взором возникала записка, на одной стороне которой было напечатано:
«Улица Пушкина, дом тринадцать».
Цифры – прописью.
С другой же стояло:
«Согоровой.
Е. С. – это тот, о ком мы говорили. Не откажите ему в жительстве».
А Коба уже знал, что его будущая хозяйка является преподавателем воскресной рабочей школы.
Смущение же его началось с первых же минут пребывания в этом доме.
Хозяйка поразила его своей вдумчивостью и немногословностью.
А ему постоянно хотелось говорить и говорить.
Словно он, едва нарушив обет молчания, тут же дал слово умолкнуть тогда, когда все будет выговорено без остатка.
– Трудно быть учительницей в рабочей школе? – спросил он.
– Весьма, – ответила она.
И – все.
И – никаких подробностей.
Словно те самые трудности были неким булыжником, который неподъемен по своему виду и уже этим отбивает охоту удостовериться в правоте впечатлений.
– А я, наверное, преподавать не смог бы, – сказал Коба.
– Почему же?
Вопрос был бесцветным, поскольку таил в себе суть, не заряженную ни малейшим любопытством узнать: а почему этот молодой, по всему видно, развитый молодой человек, вдруг не способен поделиться, пусть с минимумом, но знаний, которые имеет в своем распоряжении?
Учительница двигалась по дому почти бесшумно.
И не только взор, но и слух пытался следить за этим.
Вот она вышла в кухню.
Значит, отвечать полуотщеленной двери нет смысла.
А когда, вернувшись в залу, хозяйка принесла на своем лице незнакомое доселе выражение, ему и вовсе расхотелось что-либо говорить, когда она вдруг переспросила:
– Так почему же вы не верите в свои способности?
И хотя он заранее знал, что его ответ будет содержать в себе элементы лукавства и кокетства, сказал то, что было ближе всего к правде:
– Я никогда не пробовал этим заниматься.
– Это дело другое, – произнесла Согорова.
И снова куда-то ушла.
А потом был ужин.
И тоже почти безмолвный.
И – вот эта – сугубо ветреная ночь.
В одном, беседуя с учительницей, Коба был безусловно прав.
Он действительно не знал чему учить, равно как и о чем говорить.
Но стоило ему начать о чем-либо речь, как мысли преображались, если же они были сдобрены чувствами, то выходило более чем неплохо.