Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Причем, когда его, в конечном счете, попросили вон из университета и Макс, по своей наивности, бросился собирать подписи в защиту поблажника, Волошина никто не поддержал.
Если Лева сдержан, как лев в клетке, то школьный товарищ Кобы Миха Бочаридзе, напоминает тигра, предлагавшего на каждом углу на память свою шкуру.
– Мы слишком рабодушны! – кричит он, явно гордясь, что придумал новое словечко.
С ним скука сидит под лавкой.
Но его напор действительно интеллектуальным не назовешь.
Он
А оттого почти никчемный.
Значит, и с Михой надо серьезно работать.
Сейчас – с Михой – они идут к одному его знакомому.
Кто он такой, Бочаридзе пока не говорит.
– На месте решишь, – отмахивается. Впереди двора живет собачье рычание.
Пока что без лая.
Но и на него на порог выходит женщина.
– Сергея нет, – ответила она раньше, чем ей задали вопрос, где находится искомый ими товарищ.
– Он же к тебе пошел, – добавляет женщина.
И Миха, кажется, даже с остервенением лупит себя кулаком по лбу:
– Совсем забыл, голова – два уха, что нынче сборы у нас.
– Да он же Верблюд, – сказал один из тех, к кому он подошел с листком, разрисованным на графы.
Хмыкнул и второй.
– Хи, за Осла ходатайствовать! Пусть предмет как следует изучит, а потом преподавать берется.
Ведь он с нами почему заигрывал? Да потому, что ничего не знал. Ни в чем не понимал и не смыслил.
Третий же вопросил:
– А чего это тебя надрало за Пентюха вступаться?
И вот теперь весь университет, что называется, кипел. Постоянно были разного рода собрания и все требовали присоединить свой голос к Всероссийской забастовке студентов.
Вернее, больше ее называли не «забастовка», а – «выступление».
Каменев (Розенфельд) Лев Борисович родился в 1883 г. в Москве. Окончил гимназию в Тифлисе вместе с будущими знаменитостями – поэтом и художником Д. Бурлюком – другом Маяковского и философом-богословом П. Флоренским. Во время обучения в Московском университете вступил в студенческий социал-демократический кружок. Член партии с 1901 г.
19
Они репетировали смерть.
От той, мгновенной, можно сказать, героической, с пылкими монологами и пафосным накидыванием на шею петли, до тихой, в затхлом застенке, неприлюдную, почти тайную, про такую русские поют: «И никто не узнает, где могилка моя».
Лучше всех мученичество принимал Камо.
У него это, можно сказать, получалось шикарно.
– Это картина былого! – восклицал он. – Но содрогнитесь, мои сверстники. Содрогнитесь и запомните мой образ. Потому что он будет вам являться во сне, чтобы в том, запредельном для сознания мире, сказать,
– Тебе только на сцене играть, – сказал Миха Цхакая. – Даже слезу вышибает.
Но угрюмо молчал Коба. Ибо помнил уже сказанное, уже увековеченное, уже прописанное для потомков.
И эту предсмертную речь произнес Александр Ульянов, старший брат Ленина, который был тогда моложе его теперешнего на добрый десяток лет.
Ленина в подпольном мире зовут «Старик», а Саша так и остался юнцом, шагнувшим с эшафота Шлиссельбургской крепости в бессмертие.
Кстати, кажется тот же Камо сказал, что в слове «бессмертие» больше фигурирует не «смерть», а «бес».
Так вот что сказал Александр Ульянов: «Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь!»
Где тот – показной – пафос?
Нет его.
Есть спокойная уверенность.
Коба незаметно свел ладони на своем горле.
Александру Ульянову был двадцать один год. Он, собственно, ровесник ему теперешнему.
И главное Александр видел, как сохраняется жизнь, как тому же Михаилу Новорусскому смертная казнь была заменена на пожизненную каторгу.
На право жить и дышать.
Слышать птиц.
Видеть белый свет.
Александр не принял за себя ходатайство.
Не впал в публичное раскаяние.
Он казнил себя сам.
Казнил, может быть, даже за тем, чтобы когда-то младший брат, подожженный не местью, а все тем же пожаром борьбы, произнес спокойно-рассудочное:
– Мы пойдем другим путем.
Сейчас Коба стоит между двух костров, как сказал прибывший в Тифлис отбывать ссылку, Михаил Калинин, – и не знает, какой огонь жжения горячей.
С одной стороны очень было бы здорово вот так – подняться, нет, взбежать на эшафот, и произнести, пусть не так красочно, как это получилось у Камо, но высказать полное презрение к смерти.
Но с другой…
Мотылек тоже погибает на огне.
И, наверное, во имя чего-то вещего.
Однако логика природы не воспринимает это, как подвиг.
Скорее, смерть мотылька – это несчастный случай.
Или что-то этом роде.
А смерть за идеалы революции должна быть, если ее проецировать на природу, никак не меньше коренного преобразования. Вторжения в запредел.
Смерть в застенке на их нынешнем сборище демонстрировал Александр Цулукидзе. И была она, естественно, беспафосной, сугубо будничной. Безустной. Почти безымянной. Как бы заключенной внутри организма, которому уже стало невмоготу противостоять исподтишка нагрянувшим болезням.