Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Это, по сценарию его последнего часа он прочтет, кем-то до него нацарапанное,
Но где-то товарищи, сойдясь вот так, как сегодня, на свое очередное собрание, вспомнят, каким он был неистовым борцом, но и так далее.
Интересно, что о нем скажет Володя Кецховели? Сейчас он равнодушно, почти не моргая, смотрит на огонь лампы.
Зиновий же Литвин – Седой, как всегда, всхохотнет.
Это у него фирменное.
Даже, кажется, услышав собственный смертный приговор, он почти жизнерадостно, усмехнется.
А вот Сергей Аллилуев воспримет его смерть не с показной, а даже с искренней болью.
Тем более, что у него совсем недавно родилась дочка.
Надежда…
Да, как всем сейчас из них не хватает надежды. В том числе и вот в таком, можно сказать, живом воплощении.
Наверное, если бы у него была дочь, то она, узнав о смерти родителя, сказала бы:
– Я горжусь, что он положил свою жизнь на алтарь свободы. Что в счастье будущих поколений есть и его безымянная толика.
Его дочь должна говорить красиво.
Иначе зачем так затхло умирать.
Михаил Калинин этой игры не принял:
– Товарищи! – сказал он. – Наступило время живой пропагандистской работы.
– Я с самого начала была против пустой надежды, – сказала Клавдия Коган.
– И я, – подпрягся к ней Владимир Родзевич.
– А кажется, все здорово получилось, – не согласился с ними еще один ссыльный Ипполит Франчески.
А Иван Лузин произнес:
– В любом случае разнообразие не помешает любому целеустремленному делу.
Иван любит слово «целеустремленный».
Хотя, правда, пользовался им к месту и не к месту.
Вот это как-то о стуле сказал:
– Где мой целеустремленный трон?
Но о нем, о Кобе, когда его избирали в состав первого Тифлисского комитета РСДРП, ленинско-искровского направления, определение «целенаправленный» прозвучало более чем кстати.
– Это все «Нина» на тебя сработала, – сказал Сергей Аллилуев, напомнив о подпольной типографии названной таким именем, которую, по существу, создал он, Иосиф Джугашвили, на полицейском свету давно утративший свое на настоящее имя и фамилию.
Правда, там его больше величают «Рябой». За те самые отметины, которые оставила в свое время оспа, вволю погулявшая по
Но это, наверно, и к лучшему.
Ибо взрослые от оспы, как известно, умирали.
Если сказать, что Коба не возрадовался подобной чести, значит показать его совсем бесчувственным человеком.
Но радовался он сдержанно.
Даже в какой-то момент прибег к медитации, чтобы не выказать всеми видимого восторга.
Это лукавят люди, которые говорят, что слава для них – прах, на который хочется дунуть, чтобы он сгинул.
Ничего подобного!
«Яблочность», как кто-то говорит из ссыльных, имея в виду «Я бы…» и так далее, живет червячком почти в каждом плоде души.
Но ответил Коба так, как, собственно и ожидалось:
– Постараюсь оправдать доверие, которое вы мне оказали.
– Это не мы, – за всех ответил Аллилуев. – А партия.
Ноябрь метался, как больной, который переживал, наверное, кризис по меньшей мере крупозного воспаления легких.
Тихий в обычное время парк Муштанд буквально изнемогал от каких-то невиданных звуков.
Так неистовствовал ветер.
Порою в него вплетался дождь. Летел параллельно земле. Сек по глазам, заставляя отворачивать от него лицо.
Но проскакивал и редкий в эту пору снег.
И, что удивительно, он не был с дождем.
А выглядел вполне самостоятельно.
Только, правда, не менее милосердно, сек все по тем же глазам.
А в самом же парке, казалось, оживали когда-то с него списанные картины.
Вот среди груды камней, как бы прильнувшей к стволам чинары, винтует ветвями ее отпрыск, неведомо как оказавшийся тут по недосмотру парковых рабочих.
И теперь он, а не чинара-мать, главенствует на переднем плане.
У его камелька, распятая дождем, серобелится какая-то бумажка.
Коба поднял ее и душа облилась гордостью. Это была всего четвертушка «Брдзолы» – его газеты.
И не хочется верить, что кто-то ее выбросил. Это наверняка ее вырвал у кого-то ветер. И унес сюда, на распятье перед юной чинарой. А любая молодость обращена в будущее.
Но нынче среда, в этот парк, Коба пришел, если это правильно квалифицировать, за уединением.
Ибо именно вчера, накануне, как его звал, «родного месяца», то есть декабря, в котором он пришел в этот мир, – ему предстояло поменять «географию обитания», как пошутил кто-то из товарищей. И «из сухопутчика превратился в земноводника» (шутка жены Аллилуева Ольги).
А ехал Коба ни куда-нибудь, а в Батум.
На берег Черного моря.
Теперь такого же бурного, как парк Муштанд.
Подумав припрятать четвертушку газеты в карман, Коба, едва ощутив ее холодность, – ведь размокла под дождем, – неожиданно вспомнил, что нелегал. Что достаточно найти у него эту крамолу, и…