Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Лев Николаевич! Можно…
– Да брось ты! – разом двое или трое остановили говорившего.
– Но ведь когда еще такое счастье припадет?
Это произнес первым заговоривший студент.
– Ну хорошо, – согласился Толстой. – Только не много.
Тихоня еще не понимал, о чем речь, как услышал рубящие строки стихов:
Я не могу погрязнуть в том,В чем погрязают все.Я бью по лопухам кнутомИ– Не дурно! – говорит Толстой. – Даже очень. Где-то печатались?
Студент понуро признается, что не доводилось.
И в это время подскочил некто запыхавшийся и произнес, обращаясь ко всем:
– У Льва Николаевича – моцион, прошу оставить его в покое.
Толстой воздел руки вверх.
– И над небом есть власть, – сказал.
И Тихоня понял, что двошальщик и есть тот самый секретарь. Но только почему он никого не записал?
Когда же Толстой с секретарем удалились, то тот, кто удерживал товарища от чтения стихов, подкинул на ладони кошелек.
– Кажется, Толстый только сам, а гомонон-то тощее не бывает, – и он высыпал из кошелька в подставленную поэтом пригоршню мелочи.
И Громослав ахнул.
Так это были обыкновенные воры.
– Я его пятый раз чищу, – сказал удачник. – И только дважды заставал ассигнации.
И Громославу стало противно находится с этими людьми.
– Ну что, доносить пошел? – спросил поэт, когда Громослав направился своей дорогой. – Но не забудь, что башку последний раз носишь.
Тихоне во сне пришел вот этот бзык – с начала века на сколько только хватит жизни, каждый год встречаться с кем-то из великих. И начать решил с Толстого.
Уже отойдя от воров саженей на пять, Громослав ужаснулся оттого, что, обнаружив пропажу, Лев Николаевич, конечно же, не подумает на студентов.
И он останется в его памяти вором. Тихоня повернул к дому Толстого. Почти бежал туда всю дорогу. А у ворот его остановил полицейский.
– Графа нет, – сказал он.
– Но можно я ему оставлю записку.
В скверике напротив, размашисто кудолчил он строки до той поры, пока не кончился лист. А когда сам попытался прочесть написанное, то понял, что это невозможно. Он смял бумажку и кинул ее в какой-то колючий куст. И двинулся прочь от Толстовского обиталища.
Но то, что не удалось ему, оказалось под силу полицейскому, который, судя по всему, достал из куста тот злополучный лист, и, что удивительно, прочитал, что там написано.
В полицейском же участке, куда он был препровожден, тихонько спросил:
– Можно это констатировать, как
Но тогда извольте вернуть украденное в полном объеме.
Разговор в полицейском участке, кажется, был длиннее чтения вслух всего романа «Война и мир».
И только под утро Громогласа выпустили.
И он опустошенно подумал, что самое греховное в жизни – это добиться свой правоты.
Тем более, когда тебя не хотят слышать.
21
Из книги, которой нет.
У каждого века есть своя, не связанная с течением времени, биография. Она выстраивается из событий, которых нет, поскольку сама является событием.
Это биография всего несостоявшегося, несовершенного, не получившего прописку в жизни, хотя имеющего на это полное право.
Помните, как народ сказал?
«Из благих намерений вымощена дорога в ад».
Вот они-то и им подобные явления, отравленные ядом несовершенности, составляют ту параллельную часть бытия, которой легко уживается под рубрикой «если бы…»
Итак, новый век наступил.
И найден человек, который своей жизнью пометил три столетия – это Прилуцкий Иван Митрофанович, рождения тысяча восемьсот девяносто девятого года, но иронии совпадения, в один день с Александром Сергеевичем Пушкиным, и – на первое января девятьсот первого года, глядя в чарку, из которой только что было выпито бьющее в голову содержимое, сказал:
– И все же долго жить скучно.
– Почему? – разом вскинулось множество, пребывающих еще в недозрелой молодости, голосов.
– Потому что не понимаешь, что было на самом деле и что могло бы быть.
И тут вдруг кого-то осенило.
– А ведь рай, – вскричал он, – это, собственно, то, что не стало нормой в грешном мире и к чему человечество, так или иначе, стремилось.
– На словах, – вставил кто-то.
– И это правда!
Но что же мешало всему, что не совершилось?
– Гордыня.
Тогда, в суматохе разгоряченности, так и не вспомнили, кто произнес это слово.
И вообще было ли оно сказано, или – просто – в матричном варианте – оттиснулось в сознании, как явление отождествления с чем-либо.
– Вот написать бы об этом книгу, – мечтательно произнес кто-то.
– И как же ее назвать, исходя из нашего рассуждения?
– «Книга, которой нет».
Зааплодировали все, кроме старика Прилуцкого.
И причина была банальной.
Его не было уже на этом свете.
– А что, если…
Предложение было принято раньше, чем сформировалось как таковое. Конечно же, есть смысл – виртуально – продлить жизнь Ивана Митрофановича.
И пусть выстраивает он предполагаемые события в той, которая ближе к нему, последовательности.
И, не комментирует, как это пытаются делать все, а живет в них.
Вот он поднял голову от стола и произнес:
– Товарищ царь! Не пора ли честь знать?
Государь озабоченно преклонил перед ним голову:
– Что я должен делать, милейший?