Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Значит, нам теперь нечего сказать?
– Почему? Тренируйтесь в поддакивании. И еще – в аплодисментах.
– А что это такое?
– Я знаю! – вскричал Ленин. – Это хлопанье в ладоши после очередной архиглупости.
– Ну что у вас дальше по сценарию? – спросил царь у Дьявола.
– Выбор героев будущей книги.
– Но меня вы хоть оставляете? – спросил Бог.
Ему никто не ответил.
– А меня? – поинтересовался царь.
– А…
– Владимир Ильич! Конечно же! – вскричал Дьявол. – Вам,
Дьявол немного подумал и сказал:
– Остальных героев книги подбирайте по своему образу и подобию и по усмотрению, которым располагаете. Мы не только на вас полагаемся, но и надеемся.
– А как же с Гордыней быть? – спросил Ленин.
– Пока отдайте ее замуж за Плеханова. А там видно будет. Но ни в коем случае не казнить. Она – наша Жанна д’ Арк.
На этом глава тысяча девятьсот первого года окончилась.
Много бы полиция дала, заранее узнав, что в доме преподавателя воскресной рабочей школы Е. С. Согоровой по Пушкинской улице, 13, проживает тот, за кем они должны вести непрерывную и неусыпную охоту.
Это в самом начале Коба позволил себе побаловать себя юной несдержанностью и не достигшим зрелости откровением.
Поэтому – без особого возражения – слушал высказывания других, пытающихся объяснить, почему чахнет общество и какую роль в этом играет наступление на малограмотность рабочих.
А предводимая никчемностью молодежь, естественно, теряла ориентиры.
Но вокруг еще ликовала жажда позерства. Оттого, видимо, на зеленом древе познания появилась первая прожелть.
Но уже многим было понятно, что разбитая дорога ведет к своей жуткой неминуемости.
И он, Коба, ушел в эти просмоленные сумерки, ушел, поверженный желанием как можно яснее представить себе картину неизбежности.
Иногда, утомленно глядя в лица не очень его понимающих людей, он впадал не сказать что в уныние, но в какое-то состояние прострации.
Ибо необъяснимая схема жизни и непонятные мотивы смерти героического характера прошлого не сказать, что не вдохновляли, скорее не наделяли какими-то ориентирами.
Марксизм был глыбой. Нетронутой, как все вечное.
А рядом, как обезумевшая муха о стекло, билась сиюминутность.
Коба не мог быть как все.
Точнее, не имел права.
Без объяснения обстоятельств.
Не очень решительные, но делая наскоки на Бога, он долго потом испытывал внутри себя пустоту, как ступа, у которой внезапно прохудилось днище.
Толчея гудит, а потолченного ничего.
Гений воскликнул бы: «Остановись, мгновение!».
Мгновение остановилось и превратилось в вечность.
И логика победы восторжествовала.
Но им провозглашенные лозунги чахли, как цветы, политые кипятком.
Он много знал, но, как ему казалось, не умел донести этого до страждущих, изводя свой интеллект на пустяки, бросаясь в какие-либо
И вот ему однажды пришла вполне логичная мысль: «А не искушение ли это все Божье?».
Последняя ухмылка, которой отдарился Всевышний по поводу его истовости служению веры, которую сочинили иудеи.
Он вспомнил одного писателя, который о своем творчестве сказал: «Я – ремесленник. Но мое ремесло венценосного характера».
Но именно этот писатель не замечал в своих романах плоскостопия морали.
Кто-то даже назвал ее подкопытной.
И еще – действие у него тоже было каким-то застрялым, остановившимся в неизвестной позе.
И все это – к тому же – портила муравьиная кислота, только с виду казавшиеся острыми, суждений.
Тот раз, когда Коба прочитал: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма», что именно тот же ехидник воскликнул:
– Так этот же поэтическая строка! Давайте напишем совместное стихотворение на тему «Манифесты коммунистических партий».
Он сделал паузу и добавил:
– В соавторстве, конечно, с Марксом.
– Он богохульствует! – останавливал его рабочий Котэ Каландаров, и, обращаясь к словоблуду, добавил: – А если не интересно, то выметывайся отсюда вместе со своей хеврой.
Коба глянул на рабочего с благодарностью.
– Читайте дальше! – попросил Котэ.
И Коба начал:
– «Все силы старой Европы, объединенные для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские».
Какое-то время передохнув, Коба пошел плодить вопрошания:
– «Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая, в свою очередь, не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?».
Коба опять сделал паузу.
– «Два вывода вытекают из этого факта, – продолжил он. – Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами. Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказке о призраке коммунизма противопоставить манифест своей партии.
Манифест составили и подписали – глухо закончил Коба, – вожди мирового пролетариата Карл Маркс и Фридрих Энгельс».
Кружковцы, без команды, поднялись.
А через несколько дней, под маркой встречи Нового, второго года двадцатого столетия, и была проведена в Батуме нелегальная конференция представителей социал-демократических кружков.
На этой конференции Кобу избрали руководителем Батумского комитета РСДРП.
25
Море не просто штормило, оно бесновалось. Утлые суденышки у набережной буквально не находили себе места.