Обручник. Книга вторая. Иззверец

Кулькин Евгений Александрович

И вдруг к одному из них – юркому и верткому ялику даже на вид – подошли двое.

Оба в дождевой одежде, потому спервоначалу лиц было не различить.

Но вот один из них ловко поймал ялик за цепь, подтащил почти вплотную к берегу и крикнул:

– Садись!

Второй, хоть не совсем ловко, но оказался в ялике, чинно, однако, усевшись на банку.

И тут на берегу без платка и чего-то сугревного на плечах, появилась женщина.

– Что вы удумали? – закричала. – Даже серьезные суда все в бухте. Куда это вас понесет?

Мужчины что-то

ответили. Но ветер растерзал их фразы на отдельные слова, а то и четвертные части их.

Но намерений своих, судя по всему, не оставили. И тут женщина, ловчее их обоих, впрыгнула в ялик.

– Тогда я тоже с вами поплыву! – вскричала она и с неким торжеством села за весла.

И эта выходка погасила решимость мужчин.

– Ладно! – сказал один из них. – Мы подчинимся тебе, но спор остается в силе.

– О чем? – спросила женщина, которую укутал своим дождевиком один из несостоявшихся мореплавателей.

Они не ответили.

Потом Коба долго клял себя за эту, в общем-то, ребяческую выходку.

А произошла она после первой же его встречи с батумскими кружковцами.

Особенно Кобе понравился рабочий Котэ Каландаров.

Вопросы его были не только по существу, но и не содержали какого-либо подвоха, что свойственно начинающей чувствовать прилив всяческих сил молодежи.

Но один ехидник все же там был. У него на лице причудливо прикрепленная, полузатеняя его, находилась женская вуалька.

Рядом с ним находилась девка вызывающего толка, которая, кажется, снабжала его – в свою очередь – своим ехидством, подшептывая те вопросы, которые он должен был задать.

– Вы согласны с утверждением, – обратился малый к Кобе, – что обмануть можно всех, кроме себя?

Отвечая, Коба смотрел на девку и видел, что ее черты своей ломанностью напоминали силуэт какой-то близлежащей или, скорее, близстоящей горы.

И то ли это, то ли иное какое обстоятельство, но раскалило его душу.

И он стал говорить то, на что ранее у него не было физического, что ли, настроя.

– Да, – начал он, – мы обманываем себя, когда стоим у иконы, бубня молитву, хотя отлично знаем, что Бог еще никому не помог.

– Но есть он хоть?

Этот вопрос задала девка.

– Я считаю, что Бог – это человеческая совесть. Если она наличествует, значит, с верой у вас все в порядке.

Кто-то кинулся записывать это его изречение.

А девка, казалось, жглась о его раскалившуюся душу. Но, видимо, больше всего боялась его охлаждения, ибо тогда кончится кайф, который она ловила, что-то нашептывая одному, но одновременно слушая другого.

И тут вдруг, может именно по ее наущению, вскинулся ехидник и, обращаясь не столько к Кобе, сколько ко всем, кто находился вокруг, спросил:

– А позволите немому почитать стихи?

И тут же рядом с ним поднялся верзилного толка парень и стал плодить разного рода жесты.

– А-а, – сказал ехидник, – опять же, если вы не возражаете, переведу то, что он сочинил. И через какое-то время начал:

Сжимаясь

больше для порядкаЧем от избытка честных грез,Мой современник шел на блядки,Без полбутылки и без роз.

Немовавший на мгновение остановил жесты, словно хотел, чтобы переводивший его ехидник точнее донес смысл всего, более смело насказанного.

И. может, по губам, не удостоверяясь, что тому это удалось, продолжил демонстрировать свои жесты. Да так, что переводчик, видимо, едва успевал за ним:

Он??? себя, куда б и чертиВ другое время не несли.С блохой единственной в конверте,Как главным символом земли.И на пороге ожиданьяКаких-то безнадежных благ,Он стихотворные рыданьяВтемяшил в уши бедолаг.

Кажется, девка чуть подскульнула.

Словом, как-то высказала свое отношение ко всему, что читалось, а может даже происходило.

И ехидник, коротко глянув на нее, заключил:

А проститутки исходилиПочти безжизненной слюной,Поскольку преданными былиИ верили стране родной.А современник мой покудаВсе медлил с пагубой своей,Чтоб угорели бы без блудаНемые полчища блядей.

Взойкнула девка.

Но восторга в исполнении других не последовало. И когда ехидник понял, что благодатная возможность, собственно, сорвать серьезный разговор не удалась, и, видимо, что открыл, что Коба не из тех, кто подстраивается под чью-либо оголтелость, и кинул тот самый вызов:

– Мы – сыны моря и гор, – поймем вас, почти равнинных жителей, когда переживем общий страх.

Голос ехидника был звонок и таил в себе предчувствия, что Коба или притворился непонимающим, о чем, собственно идет речь, или, чтобы снять с себя бремя обязанностей, скажет что-то типа: «Раз что-то удерживает, уступи».

Но услышав в образовавшейся тишине, как за окном беснуется ураган, а значит и злит до потери рассудка море, он твердо сказал:

– Я – готов!

И этим как бы подтвердил, что у него есть своя особая страсть, не сходная ни с чьей другой, а потому еще и неописуема.

И взор его – со стороны – казался гротом, внутри которого жил монах с пугающими глазами, которого, однако, никто не видел.

И тут пустяковый говорун понял, что нужен желанный отказ от затеи, которая еще не переросла в неуступчивую решимость.