Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
У всех на устах все та же демонстрация, которая всколыхнула весь Тифлис.
Искусственные цветы, – а они вырезаны из цельных веток – с призвоном потарахтывают в руках Багирова.
– Надо, чтобы печать охватила все Закавказье, – говорит купец.
На один из искусственных цветков села божья коровка, приобретя похожесть на капельку крови.
– Газеты должны получать, – продолжал свою мысль Багиров, – не только в том же Тифлисе, но и в Батуме, Кутаиси, да и в Чегатурах, наконец.
У Кобы щекочет
На такой размах они с Ладо, если честно, не рассчитывали.
И вот когда разговор почти иссяк, и появился на пороге Ладо.
– Вот! – сказал он торжественно, и положил перед Багировым первый номер газеты.
Глаза Петра Исаевича дрогнули.
– Ты писал? – спросил он у Кобы, указав на статью с неопределенным названием «от редакции».
Коба опустил глаза.
– Это программная статья! – воскликнул Ладо. И – на запальчивости – стал читать:
– «Мы призываем всех грузинских борющихся социал-демократов принять участие в судьбе «Брдзола», оказать всяческое содействие в ее издании и распространении и тем самым превратить первую свободную грузинскую газету «Брдзола» в орудие революционной борьбы».
– Ну что ж, – сказал Багиров, – «Первый блин», вопреки русской поговорке, не стал у нас комом.
И он сдул с цветка, не думающую с него улетать, божью коровку.
Глава вторая. 1902
1
Эта записка адресовалась Елисабедашвили. Учителю.
И была она настолько замысловатой, что ротмистр Джакели так ничего и не понял, о чем говорил некий арестованный Иосиф Джугашвили, описывая красоты неведомых ему гор.
Начальству же ротмистр доложил, что Джугашвили в камере не почувствовал себя подавленным, что регулярно делал гимнастику и замирал похоже на молитву, хотя при этом не крестился.
Но главное, что удивило Джакели, Джугашвили два или три раза сорвал тюремное буйство. То есть пору, когда заключенные безумствуют без конца и края, шумя в камерах, громя все и ломая то, что попадет под руку.
И только подобное решили сотворить друзья по неволе, как Джугашвили задал им единственный вопрос:
– Вам мало знать, что вы дураки? Хотите, чтобы в этом убедились все? Оскорбительные произнес слова.
Нечтимые.
Кинулся к нему один верзила.
Глазами жжет.
Словами пышет.
А Джугашвили, опускаясь в молитвенную позу, говорит:
– Если еще хоть шаг ко мне сделаешь, то черти тебя отпоют в аду.
Согнул тот верзила два пятака в вареник, а шага, очевидного для всех, не сделал. И всем стало ясно: камера обрела нового пахана. И это обстоятельство почему-то забеспокоило начальство. Привычней ему, когда все идет по старому, без перемен и новых каких-либо вывихов. А Джугашвили таил в себе какой-то
К ногам Кабы упал листок. Кажется, отрывок из какого-то рассказа. Похоже, юмористического:
«– Два часа найдешь из своей бурно процветающей жизни?
– Почему именно столько?
– Больше не смею занимать. А меньше – не имею права.
– Не дай умереть любопытству.
– Через два часа меня ждет другая.
У нее щелкнула застежка, что была ниже шеи.
– Я имею ввиду, работа, – уточнил он».
Коба повертел в руках листок, так и не поняв, что его появление в камере могло означать.
На прогулке некто в сером, с серыми же усами, рассказал, как в Киев припожаловали искровцы со всей матушки России, чтобы встретиться с представителями заграничного центра.
– Ну и что? – спросил Коба.
– А то – и слежку вовремя вроде бы заметили. И других предупредили – оповестили в нужный срок.
И все равно всех зацапали.
– Значит, провокаторов не сумели выявить.
– Возможно.
Серяк вздохнул.
Их разлучил окрик, который возвестил об окончании прогулки.
Незнакомец в сером дал бумагу и карандаш, чтобы Коба передал несколько записок на волю. И вот сейчас Коба их сочиняет. Кстати, матери написалось быстро. «Лежу, хожу, но все равно – сижу». Нет, этого он не написал. Такого юмора она не поняла бы. А просто написал, что находится в тюрьме. Без объяснения причин.
Попробовали подсадить к нему тюремного осведома. Поглядел ему Джугашвили в глаза и сказал:
– У тебя много родни?
Тот начал перечислять больше, конечно, несуществующих братьев и сестер.
– Ну вот, видишь, – повел далее Иосиф. – Целый хор получится.
– А что это они вдруг станут петь? – поинтересовался осведом.
– А кто тебе сказал, что они будут петь?
– А что же тогда?
– Плакать им долго предстоит. Рыдать. Чтобы тебе на том свете не скучно было обретаться.
Вот этим последним словом «обретаться» и перепугал Джугашвили осведома до смерти. Стал он ломиться из камеры так, словно его через минуту кастрируют через горло.
А Джугашвили продолжил обзаводиться новыми и новыми причудами.
– Вы нарушаете мои гражданские права, – сказал он тюремщикам.
– Какие же? Пятки тебе не чешем? – спросил один из местных язвильцев.
– На свободе я немецкий язык изучал, – на полном серьезе сказал он.
– Зачем? – поинтересовался надзиратель.
– Чтобы попугая отличить от вороны.
И нагрозил вроде.
Почти нахамил.
А начальство повелело доставить ему учебник немецкого языка.
Другой раз опять же заявляет:
– Негоже мне зачахнуть тут без новых знаний. И назвал какую-то немыслимую книгу по экономике. Начальник тюрьмы говорит: