Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
9
Из предсонья, из чего-то еще обозначающего некую химерную кутерьму, вышло это видение, отравившее его дальнейшее бденье. Он увидел отца, но не изможденным, как всегда, неуемной попойкой, а каким-то просветленным и вместе с тем обреченным. Как бы знающим, чем кончается путь каждого православного человека.
В руках у отца был посох, на конце которого пламенел кумачевый очесок круто крашеной шерсти.
– Сосо! – обратился к нему отец. – Почему ты стал называться Кобой?
И, не дожидаясь,
– Имя, которое ты получаешь при рождении, правит нашей жизнью. Я – Бесо и мною…
Какой-то хохот разыгрался за его спиной. Но он не обернулся.
– Ты Иосиф Прекрасный, по-матерински сказал отец. – Зачем тебе этот поганый Коба?
Хохот перестал турсучить одеянье отца. Он даже, кажется, улегся у его ног и замурлыкал котенком.
– Ты знаешь, кто такой Иисус? – опять вопросил Бесо.
Он уронил фразу и тут же, пока она не долетела до земли, поднял ее живопорящей фразой:
– Хотя откуда тебе знать, ты же так и не окончил семинарии. А что увидел на небе, когда упулил себя на звезды?
Коба, не ведая зачем, но боялся спугнуть это наваждение. Было оно чем-то если не пророческим, то знаковым, что ли. Никогда отец не являлся ему ни во сне, ни наяву в таком благочестивом состоянии. Сколько он себя помнил, сроду был тот чем-то недоволен, а то и разгневан.
Сейчас он исходил благочестием.
– Так вот Иисус, – продолжал отец, – Сын Божий. И явился он в человеческом обличье затем, чтобы показать, что – в жизни – такой же, как все. А в смерти недостижим никем.
– Почему? – вяло полюбопытствовал Коба.
– Потому что воскрес из мертвых.
Внутри Кобы как-то само собой хмыкнулось.
Уж что-что, а это он все отлично знает.
И вдруг отец ему сказал:
– А тебе известно, почему Христос водил иудеев по пустыне?
Коба на минуту замер.
Так он делал всегда, когда надо было что-то вспомнить.
И в этот самый момент заметил, что вокруг ног Бесо, куда чуть раньше упал хохот, теперь извивается змея.
– Отец! Она тебя укусит! – крикнул он, кинув перстом в змею.
Бесо протянул ей руку, и она вползла ему на плечо.
– Сынок! – сказал он почти без назидания. – Те, кто собираются ужалить, не торопятся оказаться на виду у всех.
Бесо, как показалось Кобе, что-то шепнул змее и продолжил:
– Так вот Христос водил иудеев по пустыне, чтобы там, в сыпучих песках, утомить до той степени, чтобы они забыли все свое поганство и начали жизнь с чистого листа.
Что из этого получилось, ты знаешь.
Коба отник от видения в таком состоянии, словно давешняя змея проползла у него между лопаток. И вспомнил, что с нынешнего для решил вести дневник. Ведь завтра… Он взглянул на часы. Нет, уже сегодня наступит, точнее, уже наступил не только Новый год, но и Новый век. Хотя многие почему-то посчитали, что таковой датой явилось первое января девятисотого года. Но он-то, послуживший
И вообще последнее время он во всем чувствовал какой-то непорядок судьбы. Ибо уже не был чадом восторга. Равно как брезговал читать бездарные книги. И даже кого-то поучал: «Если у тебя нет уверенности, что автор книги, которую ты читаешь, выбился из пагубы сюжета, значит, тебе повезло с чтивом. Ты сам создал ему интригу».
Тем более, что внезапно вспыхнувший к нему интерес подогрел и его собственное рвение стать великим, – и именно тогда он сел писать.
А что его остановило в этом?
А-а-а! Фальшь.
Да, банальная фальшь, на которую поддалась поэзия…
Но об этом лучше не вспоминать.
Теперь у него другие устремления. И обделенная часть человечества никогда не узнает, вернее, не почувствует, что это такое. А именно ему принадлежит такая фраза, неожиданно произнесенная во время спора: «Пустая жизнь – это историческая обуза».
И именно об этом напишет он в своем дневнике в первую очередь.
Но для этого надо дожить до конца дня. Вернее, выпутаться из паутины видения, которое никак не хочет его отпускать.
Вернее, оно как бы прошло, даже сгинуло. Бесо исчез и смылся образ его заспинья, если так можно выразиться, то есть всего того, что творилось как бы на втором плане.
Где, кажется, виделись следы на песке, оставленные тем множеством, что шествовало за Христом по пустыне с единственной, как всем казалось, целью, чтобы придти к оазису, к какой-то прохладе, да и к обильной еде и питию тоже.
Но для этого надо было пройти через изнурение, которое лишит тех привычек, какие укоренились в каждом, чтобы быть генетически переданными тем, кто придет после и станет таким же ожидаемым, как всё, что было до него.
Вот почему следует то всё, что было прежде, забыть?
И он вдруг вспоминает то, что, кажется, не связано с тем, о чем сейчас так просто думается. Две фразы из Библии возникают в памяти сами по себе. «Израиль живет безопасно, один…». Это – из Второзакония. И омывается вполне конкретным смыслом. Если бы в Экклезиасте не звучало несколько другое: «Горе тому, кто одинок, когда спотыкается». А вот хасидический раввин Брацлав Нахман, который жил сто лет назад, сказал: «Одиночество – высшая ступень, ведущая к Богу».
И Коба не перестает удивляться, что иудаизм в свое время так и не стал всеобщим вероучением, хотя и предлагал шестьсот тринадцать предписаний и ни одной догмы.
Это вычитал он еще у одного, на сей раз немецкого, раввина Самсона Хирша.
Коба никогда не думал, что так глубока чужая мудрость.
И именно благодаря ей сам вдруг ощущаешь себя далеко не легковесной личностью. Это он понял чуть раньше, чем прочитал у некого Адлера, что последний антисемит сгинет вместе с последним евреем.