Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
– Слишком мудро, – заметил Розенфельд, уже придумавший себе партийный псевдоним Каменев.
– Рыба будет резвиться внутри аквариума. Враждовать. Даже пытаться выпрыгнуть из него.
– А вода? – спросил Лева.
– Она должна быть невозмутимой.
– А у Ленина какая роль?
Вопрос для Розенфельда был принципиальным.
– Он – хозяин аквариума.
– А рыбок?
– Ну, это ты узнаешь на месте.
С тем они и расстались.
Вроде что-то шутливое было в рассуждениях друга.
Но оно все равно задевало.
И
Что-то сугубо мелкое, традиционно еврейское.
А ведь он не затем ступил на революционную стезю.
И еще одно привело его в «стан бунтарский», как неожиданно охарактеризовал увлечение социал-демократией его любимый учитель.
– Чтобы ничего не делать, надо хоть что-то знать.
Учителю казалось, что революционеры – это люди, стремящие себя к вечному безделью.
– Ну, какую работу производит ваш Ульянов, находясь за границей? – вопрошал он и добавлял: – И за какие деньги?
Тут и Льва ущемляла одна подробность пополнения партийной кассы – это побирушечье.
Такая же русская знаменитость, как Максим Горький, ездит по всему миру и клянчит деньги на содержание не только самого «аквариума», но и того, кто его демонстрирует гостям.
В Тифлисе он слышал еще об одном недоучке.
Кобой тот себя повеличал.
Неведомо по какой причине, но не окончил он семинарию, потянуло его с небом общаться посредством телескопа.
Это же оказалось прикрытием истинного увлечения юного грузина.
А оно было таким же, как и у него, Лейбы Розефельда, по нынешнему наименованию Льва Каменева.
Псевдоним серьезный.
Вернее, крепкий.
Надо все делать, чтобы его оправдывать.
По загранице, как Льву показалось, поезд шел заметно шустрее.
И паровоз без конца погуливал, словно кого-то приветствовал.
Но спутники – по большей части – были людьми постными.
А некоторые откровенно неприятными.
Словно тут перевозили только что повздоривших соседей.
Но вот, в противовес всем, два улыбчивых лица.
Он и она.
Прислушался к их говору – русские.
– Ну и завез ты меня, Миша, в страну Глухонемию.
Лева – про себя – улыбнулся.
Точно определила девка.
Только прислушался он к тому, что они скажут еще, как те перешли на шепот.
И именно из шепота, из его полузмеиного шипения, выползла песня:
О чем задумался, детина,Седок приветливо спросил.И юноша вдруг оборвал песню.
– Вот смотри, какое лингвистическое несоответствие: обращение сугубо грубое – «детина», а вопрошение-то «приветливо».
– Ну ты и зануда! – заметила девушка, и Каменев понял, что это, конечно же, студенты, которые приехали сюда учиться…
«А чему?» – про себя спросил он некое пространство. – Вот этой немоте?».
Молодые же люди затеяли еще одну песню:
ВечернийИ тут в вагон вошли ревизоры.
И, минуту спустя, стало ясно, что студенты ехали, как в России говорят, «зайцами».
И на них строго стал смотреть весь вагон.
Тогда Лев, пружинно поднявшись, оказался рядом с рдеющими щеками???
– Я уплачу за них штраф, – сказал он с той торжественностью, с какой прокуратор отменил бы распятие Иисуса Христа.
И сунул контролерам деньги.
И они закивали, «загудили», как – в рассказах – будет он вспоминать этот случай.
Но студентов все же увели с собой.
И вдруг к нему подошел явно заграничного вида старичок, который, однако, заговорил по-русски.
– Зачем вы это сделали?
Ведь здесь не принято – на людях – демонстрировать свою щедрость.
И – направился к выходу.
И Лева так и остался в недоумении.
Неужели все инакое тут под строгим пристальным присмотром? Проштампованное немотой.
5
Когда кто-то сказал, что ему не хватает психологической уверенности, Коба расстроился.
Вернее, сначала проказнил себя воспоминанием. И только потом расстроился.
Особенно после того, как, уже в который раз, вспомнил стихи трижды клятого Дмитрия Донского:
Идут неделя за неделей,За годом год,За веком век.И вот природа просмотрелаКак стал безумен человек.Безумен – это не всесилен,С намеком, что оно грядет,Всеотречение РоссииОт Богом посланных забот.А что народ?Без лишних ражей,Как было это много раз,Он простодушно в землю ляжетИ душу дьяволу отдаст.Где Дим ему это прочитал?
Ага! У того безымянца, у которого была уютная квартира и почти такая же жена.
Если хозяин ушел в забвение без обратного адреса, то его супруга долго еще стояла в его глазах – прямая, безгрудая, с глубокими впадинами в районе ключиц и с вызывающе синими глазами.
Они агатами своих зрачков делили мир на доли, чтобы потом – на досуге – раздробить до той мелкоты, которая превратит их в удобоваримость, чтобы вобрать в себя, впитать в худобу, вложить в вогнутость и впалость, в конечном периоде переделав не только на синь, но и на синюшность, которая решительно заведовала всем и телом.