Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
В естественный период адаптации друг к другу, Ленин заметил, что ситуация не правится так, как надо, потому решил поговорить с друзьями-соперниками по отдельности.
– Ну что я здесь могу сказать, – начал Зиновьев о Каменеве, – он – динамичное звено. Придает всему, чем занимается, особый, почти без сбоев, ход.
– А слово «почти» можно расшифровать? – хитро, сугубо по-ленински, прищурился Ильич.
– Он искусственно создает культурное отторжение свойства от понятия.
Ленин хлопнул Зиновьева
– А если это вывести за скобки? – настойчиво продолжил свою вопросительную серию Ильич.
– Я бы сказал так, – заключил Зиновьев, – если вы меня не обвините в тавтологии: он надежен своей безнадежностью.
Каменев же, как-то незаметно даже для Ленина, свел разговор к частности на общее, например, сказав:
– Качество политического класса зависит не от количества тех, кто его, собственно, представляет, а от искоренения двойственности познания.
Потом, мало видеть факты, надо вывести их на широкий горизонт.
Причем, без ссылки на прошлое.
Ленину стыдно было признаться, что многие фразы Каменева он с удовольствием использовал бы в своих работах.
А Григорий продолжал:
– Некоторая горечь, конечно, портит вкус предощущения будущего.
И этой горечью является неверие некоторых политиков в то, что революция – удел неизбежности.
Так у Ленина разговор с Каменевым о Зиновьеве не получился.
И может, к лучшему.
Ведь одно было несомненным.
Они оба были «ушиблены» идеей нового переустройства мира. Как опытный охотник, знающий не только повадки тех, кого выслеживает, но и стараясь сам не стать дичью, Ленин постоянно и зорко следил за теми, кто – или по чьей-то рекомендации, или сугубо стихийно примыкал к его судьбе, и становился, в зависимости от способностей и преданности тем, кем считал нужным именно он.
В ту пору Швейцария была наводнена не только вольнодумцами и революционерами, но и простыми отщепенцами, толком не знающими, куда приложить свою не очень мудрую голову.
У Зиновьева не было разбору в знакомствах.
Каменев же, напротив, был в этом деле разборчив и даже скуп.
И вдруг, как им показалось обоим, они вошли в то же Женевское озеро в одном и том же месте, хотя стояли на противоположных берегах.
И таким «озером» стала Розалия Землячка.
Вот тут-то соперничество и обрело форму тотальной войны.
Конечно же, словесной.
А насчет разных берегов не зря было сказано.
Первым с Розалией познакомился Зиновьев.
И пока он бегал за какими-то ублажительными для новой знакомой яствами или чем-то еще, Землячка, почувствовав за собой слежку, переметнулась на противоположный берег, и там, тоже внезапно, оказалась в поле внимания Григория Каменева.
Вместе они оказались уже у Ильича.
– Лексическая форма, на
Мы – каждый в отдельности – и все вместе, кажется, разучиваем пьесу, слова которой безнадежно забыли.
И вот когда договорились не изнемогать от словесных дуэлей, к ним вышли сперва Крупская, а за ней и Ленин.
– А я вас заждался, – обратился он к Землячке.
И – «дуэлянты» – ахнули.
Ведь они думали…
Ну теперь это не имеет значения.
Тем более, что Владимир Ильич увлек Розалию в соседнюю комнату, а Надежда Константиновна произнесла:
– Ну что, по чаю ударим?
Этот ее полужаргон чуть смутил Зиновьева.
Зато преобразил Каменева.
И он – за обоих – солидно ответил:
– Чай, как нечай, не бывает невзначай.
И Крупская захлопала ему в ладоши.
2
Крупская помнила, как когда-то ей один из ее кружковцев так разложил, как он сам выразился, «но янам» слово «соратник».
– Так раньше, – не то всерьез, не то в шутку разъяснял он, – солдат заставляли принудительно убирать казарму.
Команда звучала примерно так: «Сор – ать!».
То есть, иди убирай замусоренность.
Посмеялись тогда над этим и сама байка почти забылась.
И вдруг однажды Надежда Константиновна читает в одной из газет:
«Рядом с Лениным, как всегда, его верная соратница Крупская».
И ни слова, что она жена.
Супруга.
Православно венчанная.
Пусть и с поддельными кольцами.
Но ведь другой-то у Владимира Ильича попросту нет.
Ну там мелькают разные, действительно, наверно, соратницы.
Но они ему не близки так, как она.
Одно, конечно, ее, как женщину, задевает.
У Ильича жизнь состоит из трех производных: сон, чтение и работа.
Иногда, и то с великим трудом, она нарушает эту установленную цепочку.
Но при этом на его лице написано такое страдание, что ее начинают есть угрызения совести за то, что она нарушила установившийся порядок.
Если честно, она не очень хорошо понимает, что станут делать большевики в пору, когда придут к власти.
Она уже успела увидеть жизнь России изнутри.
Конечно, передовая часть тех, кто желает перемен, пребывает, можно сказать, в эйфории обыкновенной блажи.
А та, что идет следом за ней?
Ей каково?
Ведь она никогда не поймет, как народом может управлять он сам.
Ну внушить ей какую-нибудь блажь не составит труда.
А когда вдруг поймется, что это блеф, то как дело будет обстоять дальше?
Карл Маркс задавил всех фундаментальностью своего мышления.
Читая его, просто проникаешь в некий мир тобой неосознанного или, недостаточно усвоенного.