Объятия незнакомца
Шрифт:
Нет! Не помнит, не помнит, не помнит!
Не помнит, что было с ней до того, как она открыла глаза и увидела голые каменные стены и потолок крошечной... кельи и склоненное над ней лицо с маленькими, круглыми глазками. «Крыса», – слабо проговорила она.
Но это была не крыса, а монахиня. Сестра Клеменс.
Этот эпизод она помнила прекрасно, хотя предпочла его тоже забыть. Старуха своим остреньким, вечно подрагивающим носиком и бегающими глазками и впрямь напоминала крысу.
Она не знала, где и когда видела крыс, но знала, как они выглядят. Знала. Так же, как знала, что Париж – это большой
Но откуда она знает это? Где слышала об этом? Когда?
Вопль не утихал.
Она беспрестанно повторяла сестрам, что хочет домой. Где ее дом и почему он так важен для нее, она тоже не знала, но ее душа рвалась туда. Но куда? Неважно куда. Отсюда. Домой. На свободу. Быть может, там к ней вернется память. Но сестры упрямо твердили ей одно: она не может уйти отсюда, пока не поправится, пока не ответит на их вопросы. И она старалась ответить на них. Видит Бог, она старалась!
Всякий раз, изобретая какой-нибудь ответ, она надеялась, что он наконец удовлетворит их и ее выпустят. Но ее потуги оказывались безрезультатными, сестры оставались недовольны. А когда она спрашивала их, они отказывались отвечать. И это страшно злило ее. Ей хотелось знать, как она попала сюда. Откуда она. Где ее дом. Они отвечали ей что-то невразумительное и очень туманное. И такими словами, которые приводили ее в замешательство.
Слова типа несчастныйслучай, или экипаж, или еще одно, очень-очень длинное, которое, как они сказали, было ее именем – мариникольлебон.
Эти слова ничего не значили для нее. По тому, как Крыса удрученно покачала головой, произнося слово «несчастный-случай», она заключила, что это что-то плохое. Но как относиться к слову «экипаж», она не знала. Тук... тук... тук...
Ну почему? Почему она не помнит ничего из того, что было с ней раньше? Ведь все, что происходило с ней здесь, она помнит прекрасно – каждое мгновение, каждое лицо, каждое имя.
Помнит толстую сестру Фидель, являвшуюся ежедневно менять ей повязку, пока рана на голове не зажила. Живо помнит лица Гая и Виктора, которые круглые сутки, сменяя друг друга, стоят у двери в келью и караулят ее. А также месье Трошере, доктора; этот сухонький старичок в огромном белом парике и с густо напудренным лицом, едва осмотрев ее, заявил, что память к ней не вернется. Но то, что было с ней раньше...
Ее прошлое, оно куда-то исчезло. Словно его не было вовсе, словно она никогда не жила за пределами этой кельи. Вы помните? Вы помните? Выпомнитечтонибудь? В последние дни она перестала обращать внимание на сестер и не отвечала на их расспросы. А они, теряя терпение, переходили на брань, от которой у нее болела голова. Боль была страшной, мучительной, до рези в глазах. Несколько раз, не в силах терпеть эту боль, она тоже переходила на крик, но в последнюю их стычку Крыса со словами «дерзкая нахалка» ударила ее по лицу и ушла, оставив ее без ужина.
Ужин. Это она знает. Ужин, а еще обед, завтрак. Жареный цыпленок с трюфелями. Горячие булочки с корицей. Potage de poissons [2] .
Зимний вечер, дымящаяся чашка с шоколадом... Артишоки, аспарагус, фасоль. Эти слова были наполнены смыслом. Чудесные, вкусные слова.
В животе заурчало. Господи, где она ела все это? Когда? Дома? Ее губы задрожали. Где-то ела, но явно не здесь; то, что приносили ей каждый день Виктор и Гай, было не чем иным, как водой, хлебом, сыром и водянистой кашей.
2
Картошка с рыбой (франц.).
Почему так отчетливо помнит она, что ела, и совсем не помнит, как жила? По щеке скатилась слеза.
Тук... тук... тук...
Домой. Как хочется домой!
Судорожный вздох вырвался из ее груди. Слезы, одна за другой, покатились по щекам, теряясь в спутанных волосах.
Но тут за дверью послышался звук, и она замерла.
Тихий, едва различимый, но удивительно отчетливый на фоне правившего в ночи тоскливого воя.
Как будто кто-то тихо охнул.
И еще раз.
Недоумевая, она некоторое время напряженно прислушивалась к тишине, но... ничего не услышана. Она попыталась расслабиться, успокаивая себя тем, что не было такого случая, чтобы кто-то вошел в ее келью ночью.
Но через несколько минут она услышала знакомый звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.
Вздрогнув, она резко отвернула голову к стене и закрыла глаза, притворясь спящей. Ей не хотелось, чтобы охранник или Крыса увидели ее заплаканное лицо.
Ключ поворачивался медленно и тихо. Различить этот шорох мог только тот, кто привык ждать его со страхом.
Дверь открылась... и мгновенно закрылась.
Она задержала дыхание. Кто бы это ни был, но вошел он осторожно и почти неслышно.
Это насторожило ее.
Он – или она? – молчал.
Сердце ее болезненно стучало. Она точно слышала, как сюда вошли... Не почудилось же ей... В конце концов, не сошла же она с ума!
Она физически ощущала, что крошечная келья наполнилась чьим-то присутствием.
– Любимая! – услышала она шепот.
Глубокий мужской голос был совершенно незнакомым, как, впрочем, и это слово.
– Любимая... ты здесь? Я ничего не вижу.
Она услышала осторожные шаги, нащупывающие путь в темноте.
– Мари, это я Макс.
Она открыла глаза и медленно повернула голову – туда, откуда шел голос. Но увидела только высокий темный силуэт; окно в келье день и ночь было зашторено, и ни единая частица света не проникала сюда.
Споткнувшись о ножку кровати, он что-то пробормотал и отступил назад. А потом, нащупывая край кровати, двинулся Дальше... его пальцы скользили по матрацу... они почти касались ее тела.
Она не дышала.
Груди сдавило, она не могла ни вдохнуть, ни выдохнув.
Он коснулся ее волос.
Не могла даже вскрикнуть. Страх парализовал ее.
– Мари, с тобой всевпорядке? – Он опустился на колени у изголовья кровати. – Скажи что-нибудь. Это ямакс.
Голос был хриплым. Она почти не понимала его; он, как и все остальные, говорил слишком быстро.
Он дотронулся до ее руки и – наткнулся на кожаные ремни вокруг ее запястьев.
– Черт! Что онисделали стобой?
Он принялся распутывать ремни, его длинные тонкие пальцы действовали ловко и быстро. Казалось, он очень спешит.