Объятия незнакомца
Шрифт:
Вчера, изнывая от скуки, она принялась выводить на листе бумаги, что лежал перед ней, какие-то каракули Он уже чуть было не попросил ее перестать чиркать пером, как вдруг увидел, что это за каракули. Это были химические сим волы.
Сама она явно не понимала, что обозначают эти буквы но просидела целый час, рассеянно и лениво заполняя лист обрывками формул.
К великому его разочарованию, все они оказались бесполезны, так как представляли собою всего-навсего разрозненые фрагменты самых элементарных формул. Он предложил ей почиркать и сегодня, но она не пожелала, а он не стал принуждать ее. Она по-прежнему
Но сам по себе факт, что эти знаки существуют в ее подсознании, был вдохновляющим. Он неопровержимо доказывал, что несчастье не лишило ее окончательно всех знаний и умений, они просто заперты в неведомых закоулках ее мозга. И формула смертоносного соединения тоже там.
Нужно просто извлечь ее оттуда.
От него требуется лишь одно: стимулировать в ней память ученого. Делать это нужно осторожно, но постоянно, пока не будет найден ключ и ее тайна не станет его.
Однако подобная стимуляция, похоже, воздействует не столько на ее память, сколько на его плоть.
Не осмеливаясь даже взглянуть на нее, он перевернул страницу и продолжал читать. Прошло каких-то два дня, а его пленница преобразилась до неузнаваемости. Тогда, ночью в гостинице, она показалась ему жалким оборвышем. Но женщина, которая сидела перед ним сейчас – одетая, причесанная, благоухающая, напудренная и изнеженная, – была совсем не похожа на ту Мари.
И она была невыразимо привлекательна.
Он пытался приписать эти изменения умелым рукам мадам Перель, но что-то подсказывало ему, что причина тому не только и не столько духи и отутюженные оборки на платье.
Никакие ухищрения не могут заставить солнце вспыхнуть рыжими искрами на этих чудных каштановых волосах. Блестящие завитки вокруг ее шеи дразнили и манили его ладонь, он едва удерживался от того, чтобы не потрогать их. Он вспомнил, какое было у нее тогда лицо – с почерневшими порами, размазанными слезами, жалкое и некрасивое. Оно и сейчас не было красивым, но его неправильные черты, гармонично сочетающие твердость и хрупкость, были чарующе-выразительными.
Ее кожа, которую не смогли испортить даже голод и страдания, которых она натерпелась в лечебнице, была нежной и свежей, она излучала сияние. А губы... О, эти губы! Никакой художник не смог бы передать этот неповторимый оттенок розового персика, плавный изгиб верхней губы и щедрую полноту нижней.
Он помнит, как накрыл эти губы своими, как сладко приоткрылись они..
Ее юбка зашуршала, когда она, в который уже раз, заерзала в кресле. Этот шелест, вызывая каждый раз мучительное напряжение в его паху, превратился в сущую пытку Господи, ну почему она так ерзает и вздыхает? Он понимал, что от скуки, но эти звуки ассоциировались у него с совершенно другими вещами.
Ее платье приводило его еще в большее смущение. Для созерцания верхней части особого воображения не требовалось, зато то, что было ниже талии, представляло собой просторное поле для его деятельности. Черт бы побрал эту французскую моду! Такое впечатление, что здешние портные сговорились с юными парижанками свести с ума и истребить всех мужчин этого города. Почему французские мужчины терпят такие издевательства?
Владелец лавки назвал этот цвет цветом cannelte. Корица Макс уже отчаянно жалел, что выбрал это платье. И не только потому, что оно оставляло открытыми прелести Мари и удивительно шло к ее волосам, но и потому, что одно это слово – корица – вызвало в нем целый ворох воспоминаний, главным из которых был сладковатый, пряный запах, который он узнал в борделях. Запах греха.
Грех... грех... грех.
Это слово стучало у него в голове, он почти слышал его. Шепот дьявола, сулившего ему блаженство.
Почему он не выбрал для нее что-нибудь поскромнее?
Потому что должен был убедить ее в том, что он ее любящий муж. Исключительно поэтому. А еще потому, что не ожидал, что Мари Николь ле Бон так хороша собой.
Хороша?
Да, черт возьми, хороша. Так хороша, что у него захватывает дух. Она волнует, возбуждает. Ни одна из женщин не приводила его в такое состояние.
Он спрашивал себя, догадывается ли она, сколь сильно он желает ее. Каких трудов ему стоит удержаться от того, чтобы не вырвать ее из кресла и не использовать этот стол для нужд, диктуемых отнюдь не логикой и не здравым смыслом. О том, какие мысли лезут ему в голову при виде ее груди, которую так легко можно высвободить из этих кружевных оборок. Как хочется ему взять в ладони ее обнаженные груди, ощутить их мягкую полноту, почувствовать, как твердеют под пальцами соски...
У него запотели очки.
Он замолчал, снял очки, откашлялся, вынул из кармана платок и как можно более непринужденно протер стекла.
– М-м-м... Ну что ж, думаю, с этим вопросом мы разобрались. Пойдем дальше. – Снова надев очки, он сделал глубокий вдох и отодвинул книгу. – Давай-ка поговорим об опытах Мариотти, – бодро предложил он. – Чудный парень – и всегда такой неожиданный. Мари, ты слушаешь?
Она отрешенно смотрела в окно.
– Турнифор был ботаником. Это Мариотти экспериментировал со сжатыми газами, – ровным голосом проговорила она.
Макс задохнулся от изумления.
– Что? Что ты сказала?
Она ошеломленно посмотрела на него:
– Извини. Прости, Макс. Я... не слушала тебя. Ты что-то сказал?
– Я упомянул Мариотти, и ты сказала: Турнифор был ботаником. Это Мариотти экспериментировал со сжатыми газами К чему ты это сказала? Откуда ты знаешь об этом?
Она удивленно приподняла бровь.
– Я так сказала?
– Да. Только что. Послушай, Мари. – Ему хотелось броситься к ней и хорошенько тряхнуть ее, но он сдержал себя. – К тебе возвращается память.
– Но я... – Пытаясь сосредоточиться, она закрыла глаза. – Нет, я не помню, чтобы я говорила такое. Не знаю, откуда это взялось.
– Но ты сказала! Только что. Я ведь ни словом не обмолвился ни о Турнифоре, ни о ботанике. А ты вдруг вспомнила его. Ну, давай же, Мари, вспоминай. Что еще ты знаешь о Мариотти?
– Я... не знаю. Я ничего не могу вспомнить. Она терла ладонью лоб.
– Мари! Это очень важно! Попытайся. Попытайся вспомнить!
– Я не могу! – почти прокричала она, с силой потирая виски. – Макс, это ужасно. Я ненавижу это чувство, когда в голове крутятся обрывки каких-то знаний, ощущений. Они вдруг всплывают откуда-то, я пытаюсь ухватиться за них, но они ускользают. Как будто кто-то зажигает свечу, и я иду на ее свет, а она вдруг гаснет. И я снова оказываюсь в темноте. Это все равно что пытаться поймать тень. Я не могу.