Объявления заброшенного полустанка

Посвящается тем, кто помог сохранить в себе писателя. Благодарности: Саше – за веру, Зое – за поддержку, Айрату – за пинок в писательство. Автор вдохновился Кураем, но не претендует на исторический реализм.

Нюта уже час ревела на чердаке, зарывшись в сено почти c головой. Сквозь щели сарая задувал пронизывающий ветер-сивун. В такую погоду хорошо сидеть на кровати c книгой, обложившись куклами, и слушать, как ветер гудит в трубе и поёт однотонную колыбельную. Но домой идти нельзя,

там бабка Калмычиха: сухая, согнутая крючком, но не растерявшая c годами юношеской резвости. Именно из-за бабкиного запрета оставить котят Нюта и убежала, прихватив коробку с тонко пищащими крохами. Разродившаяся недавно Мурка где-то мышковала, не слишком рассчитывая на щедрость хозяев. Но девочка точно знала, что кошка – по запаху или ведомая материнским инстинктом – найдёт своих малышей, как делала это уже не раз, ведь Нюте приходилось регулярно прятать котят от всевидящей бабки.

Как только девочка ни пыталась разжалобить и умаслить упрямую старуху: обещала перестать объедать малину c куста, мыть каждый вечер посуду, прополоть все грядки. Калмычиха была непреклонна: либо ищи кому раздать, либо в мешок и утоплю, нечего лишние рты плодить. A кому, когда в посёлке-то и осталось пять жилых домов? Едва закрылась железная дорога, большинство деревенских уехало из Курая, побросав родные гнёзда.

Вот и стояли ещё добротные деревянные дома c подчас богатой резьбой, башенками, витыми перилами, всматриваясь в родной пейзаж чёрными провалами окон, будто всё ещё ожидая возвращения хозяев, которые поправят покосившееся крыльцо, вновь перестелют крышу, подкрасят, подлечат, и будет дом-красавец радостно поскрипывать ступенями, пугать непослушных детей хлопаньем ставен, дымить ароматными поленьями в печи… Но почему-то никто не возвращался.

Проплакав до темноты и окончательно озябнув, Нюта решила пересилить страх и отправиться на другой конец села – к Сане-беде, как называла его Калмычиха. Девочку пугал этот всегда угрюмый, пропахший перегаром и машинным маслом мужик cо сросшимися бровями. Может, из-за этих бровей, a может, из-за вечно поджатых губ Нюте казалось, что Саня чем-то недоволен и смотрит на каждого будто на врага. Но вместе c тем примешивалось к этому густому сиропу страха пронзительное чувство жалости – у девочки, что почти не видела родительской ласки, рано развился материнский инстинкт, причём не слабее Муркиного.

Как-то, набрав в лесу корзинку черники, Нюра опаздывала домой, понимая, что и так заругает её бабка за неубранный двор. Но разве можно возиться весь день во дворе, когда на просеке ждёт заповедная ягодная полянка? Третьего числа егоза бегала посмотреть, не поспел ли урожай. Проходя мимо берлоги Беды, она увидела брошенные у забора вёдра – и пятна крови, ведущие к рассохшемуся крыльцу. Сама не понимая, что делает, движимая лишь беспокойством за этого страшного сурового мужика, Нюра влетела внутрь, не чувствуя под собой ног. Саня был мертвецки пьян и спал на тахте. Пол, майка, промятый матрас были покрыты бурыми пятнами. Корка запёкшейся крови делала его лицо похожим на маску из фильма ужасов.

«Дядя Саша, проснитесь, дядя Саша, что c вами?» – Нюта, осмелев от испуга, потрясла спящего за руку. Саня всхрюкнул, замотал головой и c трудом продрал глаза. «Чё-чё, хрен через плечо, поскользнулся я, упал. А что, нельзя? И вообще, пошла отсюда, татарва мелкая», – прохрипела маска.

Девчонка выскочила вон c горящими щеками и слезами, вот-вот готовыми сорваться c ресниц, и, чтобы не разрыдаться, сильно себя ущипнула. Безотказный метод сработал и теперь. Стоя посреди двора этого чужого для неё человека, она переживала абсолютно непонятный ей спектр эмоций. Здесь были боль и обида, едкие, будто кислота, но сквозь них, непреклонно

и назло всему, как одуванчик через асфальтовую трещину, пробивался росток нежности. Уже на пороге своего дома она поняла, что чернику со страху забыла у Беды. «Ну и ладно, – Нюта гордо встряхнула кудрями, – от бабки достанется в любом случае, a ему черника нужнее, a то ест чёрте чё».

Вынырнув из воспоминаний, девочка вылезла из сена, неспешно отряхнулась и, подумав, стянула с себя платок, чтобы накрыть им коробку с котятами. «Уж я-то и так добегу, а они замёрзнут». – И, поёжившись, припустила к дяде Саше.

Уже возле околицы Нюра поняла, что случилось нечто необычное: cо времени переезда из города к бабке она не видела столько людей и машин сразу. Возле дома Беды собрались не только все жители Курая: здесь был и местный участковый, и несколько врачей в белых халатах, курящих чуть поодаль особняком и беседующих c Андреем Ивановичем. Над деревней вдруг раздался плач, больше похожий на вой раненого животного. Из дверей облупленного домишки выходила Калмычиха. Зажмурив глаза, нервно комкая шаль, широко распахнув рот, она выводила высокую ноту, полную ужаса, боли и отчаяния. Казалось, этот звук никогда не оборвётся и будет плыть, разносясь всё дальше и дальше… Нюта хотела подбежать к бабушке, обнять, прижать к себе, но ноги будто приросли к земле. И вдруг Калмычиха замолчала, всхлипнула как-то жалко, по-бабьи, и над Кураем повисла звенящая тишина.

Лишь испуганные котята приглушённо мяукали в коробке под Нютиным платком.

Саня пил уже четвёртый день. Получив деньги от фермера из Никольского за убранное поле, первым делом заглянул в сельмаг к Эльке. Как у её родителей, колхозных работяг, хватило фантазии назвать дочь Элеонорой, удивлялись все односельчане. Но по полному имени, а порой и с отчеством – Элеонора Ивановна – её называли только особо страждущие, в попытках выклянчить себе халявную бутылку на опохмел.

Едва завидев Санька на пороге, продавщица встала из-за кассы во весь свой гренадерский рост, выпятив грудь, которой позавидовала бы и Памела Андерсон.

– Ну что, явился, Беда окаянный? Где тебя носило всю неделю? К бабам в город мотался что ли, кобель?

– И это вместо здравствуй? Эль, да будет тебе, я как проклятый в Никольском у Сергеича поле пахал, устал, соскучился. Вот. Может, бутылочку возьмём да пойдём ко мне, отдохнём, посидим?

– Ты за предыдущие-то бутылочки расплатись сначала! Я тебе не банк, кредиты на выпивку выдавать.

Эля села обратно за кассу, пошарила руками среди бумаг, чеков, накладных и извлекла потрёпанную тетрадь, которой раньше боялся весь посёлок. Там были записаны долги всех и каждого. Будучи женщиной сердобольной, но страдая патологической честностью, Элька вела строгий учёт неоплаченного товара.

– Ну вот, 750 рублей c тебя, Беда, как в аптеке. Закрывай долги, тогда и бутылочку можно, a можно и не одну, – но вдруг она погрустнела, уголки полных губ опустились, состарив лицо на десяток лет.

«A ведь правда, сколько ей? – подумал Саня. – Я ж её девчонкой помню, a сейчас-то за сорокет небось перевалило».

– Не пойду я c тобой, Шурик, не проси больше. Надоело мне, насквозь прокуренной, на тахте твоей сломанной просыпаться и смотреть, как ты зенки c утра заливаешь. Тошно мне, пойми. Это ж мы c тобой так, от безысходности и одиночества беспросве-е-е-етного, – последнее слово Эля пропела звонким контральто.

«Да и леший c тобой, баба глупая. Тошно ей, a мне будто нет? Будто я o такой жизни мечтал», – злился Саша, ускоряя шаг и аккуратно придерживая за пазухой три бутылки дешёвой водки.