Обыкновенные монстры

Миро Дж. М.

Новая одежда оказалась мягче ее собственной, нежнее и тоньше. На рассвете, когда паровоз затормозил на небольшом переезде, Элиза с ребенком на руках выскочила из вагона и пошла по рельсам к первой попавшейся платформе. Они оказались в деревушке Марлоу, а так как это имя было не хуже и не лучше других, Элиза решила так и назвать мальчика – Марлоу. Остановившись в единственной гостинице у старого трактира, она заплатила за комнату и улеглась на чистые простыни, даже не сняв ботинки. Ребенок прижался к ее теплой мягкой груди, и вместе они заснули.

Утром она купила билет третьего класса на поезд до Кембриджа, откуда они с малышом доехали до вокзала Кингс-Кросс, располагавшегося в мрачном, окутанном дымкой Лондоне.

Денег

матери младенца надолго не хватило. В Ротерхите Элиза рассказала, что ее молодой муж погиб, когда попал на телеге в аварию, и что ей нужна работа. Она нашла место и жилье в пабе лодочника на Черч-стрит, ночуя вместе с хозяином и его женой, и некоторое время была вполне довольна жизнью. Девушка не возражала против тяжелой работы, мытья полов, расстановки по полкам банок, взвешивания и просеивания муки и сахара из бочек. Оказалось даже, что она неплохо справляется с подсчетами. По воскресеньям Элиза брала Марлоу на прогулку через весь район Бермондси в Баттерси-парк, где за высокой травой сквозь дымку виднелась Темза. Там она развлекалась тем, что шлепала босиком по лужам, бросалась камнями в гусей и пела малышу колыбельные собственного сочинения под безразличными, похожими на потухшие огоньки свечей взглядами придорожных нищих. К тому времени беременность ее стала почти заметной, что весьма тревожило ее, поскольку она понимала, что носит ребенка бывшего хозяина. Однажды, когда она тужилась на ночном горшке, все ее тело охватила жесткая судорога и наружу вышло нечто красное и скользкое. Несмотря на ужасную боль, девушка даже обрадовалась, что все так закончилось.

Одним туманным июньским вечером Элизу на улице, где в воздухе стояла поднимавшаяся от Темзы вонь, остановила некая женщина. Тогда девушка работала прачкой в Уоппинге, денег едва хватало им с малышом на еду, и они спали под виадуком. Платок ее превратился в лохмотья, руки покрывали пятна и красные язвы. Остановившая Элизу женщина была огромного роста, почти великаншей, с плечами борца и густыми белыми волосами, заплетенными в косу. Глаза у нее были маленькие и черные и напоминали начищенные до блеска пуговицы на хороших сапогах. Она представилась именем Бринт. Говорила Бринт с сильным американским акцентом. Она сказала, что и сама бы испугалась, увидев в полумраке кого-то вроде себя, но заверила Элизу, что им с малышом нечего опасаться, ведь каждый человек чем-то отличается от других, пусть даже эта разница незаметна, и это служит лишь проявлением чуда Господнего. Как выяснилось, великанша уже несколько лет работала на ярмарках и прекрасно понимала, какое впечатление оказывает на людей, но недавно познакомилась с его преподобием Уокером, которому сейчас прислуживает в театре «Голова Турка». И, извинившись за излишнюю настойчивость, великанша поинтересовалась, не даст ли Элиза ответ на вопрос: обрела ли она уже спасение?

Девушка ничего не ответила, а лишь продолжила молча стоять, и тогда широкоплечая Бринт откинула капюшон, чтобы разглядеть лицо ребенка. В этот момент Элиза ощутила какое-то беспокойство, будто Марлоу был сам не свой, словно происходило что-то не то. Но младенец лишь мирно спал. Тут Элиза обратила внимание на покрывавшие руки женщины и уходившие под рукава татуировки – вроде тех, которыми хвастается какой-нибудь матрос, только что вернувшийся из Вест-Индии: переплетение странных существ с чудовищными мордами. Они виднелись и на шее женщины, словно покрывали все ее тело.

– Не бойся, – сказала Бринт.

Но Элиза не боялась, она просто не видела раньше ничего подобного.

Бринт, проводив ее по темному переулку и через покрытый лужами двор, подвела Элизу к ветхому театру, выходящему на грязную реку. Внутри небольшого, едва ли превосходящего размером железнодорожный вагон помещения было дымно и тускло. Преподобный Уокер в рубашке и жилете расхаживал по маленькой сцене при свете бросающих на его лицо отблески свечей и, обращаясь

к толпе моряков и уличных бродяг, разглагольствовал о грядущем апокалипсисе. Закончив проповедь, он принялся рекламировать эликсиры, притирания и мази собственного приготовления. Позже Элизу с ребенком отвели за кулисы, где преподобный – худой мужчина – сидел, вытирая полотенцем лоб и шею. Сказать по правде, по росту его можно было принять за мальчика, но волосы проповедника покрывала седина, а его усталые глаза горели огнем. Мягкими, дрожащими пальцами он отвинтил крышку пузырька с опиумной настойкой.

– Существует лишь одна Книга Христа, – произнес он тихим голосом и поднял налитые кровью глаза. – Но разных видов христиан во всем мире едва ли не столько, сколько всего людей когда-либо ходило по этой земле.

Он сжал кулак, а потом разжал, растопырив пальцы.

– Множество из одного, – прошептал он.

– «Множество из одного», – повторила Бринт, словно вознося молитву. – Этим двоим негде жить, ваше преподобие.

Его преподобие что-то пробурчал и сверкнул глазами. Казалось, будто он совершенно забыл про окружающих и полагал, что находится один. Губы его безмолвно шевелились.

Бринт ткнула Элизу в бок:

– Просто он сейчас устал. Но ты ему понравилась, дорогуша. И ребеночек тоже. Так ты хочешь выспаться?

Они остались. Сначала на одну ночь, затем на сутки, потом на неделю и на следующую. Элизе нравилось, как Бринт воркует с ребенком, да и, кроме женщины и его преподобия, в театре никого больше не было: великанша выполняла всю домашнюю работу, а проповедник под скрип досок старого здания смешивал эликсиры, по выражению Бринт, «споря с Господом Богом через закрытую дверь». Сначала Элиза подумала, что Бринт с его преподобием любовники, но потом поняла, что он не интересуется женщинами, испытав при этом величайшее облегчение. Элиза стирала, ходила за покупками и даже немного готовила, хотя Бринт каждый вечер и гримасничала, нюхая кастрюлю с ее стряпней. Еще девушка подметала зал, помогала подрезать свечи на сцене и ежедневно выстраивала скамейки из досок и кирпичей.

Стоял октябрь, когда в театр явились двое мужчин в строгих пальто. Тот, что был повыше, провел рукой по мокрой бороде, пряча глаза под полями цилиндра. Однако Элиза сразу же узнала его. Это был отец ее покойного работодателя.

Спрятавшись за занавесом, она задрожала всем телом, мечтая исчезнуть, но все же не находя сил отвести глаз от мрачной фигуры. Она столько раз представляла себе этот момент, просыпаясь ночью в поту. Оцепенев, Элиза следила, как суровый мужчина, изучая лица, обходит толпу, и словно дожидалась, когда он ее заметит. Но он не посмотрел в ее сторону. Встретив в дальней части театра своего спутника, он расстегнул пальто и достал золотые карманные часы на цепочке, а затем они вдвоем протиснулись к выходу, будто опаздывая на какую-то встречу, и исчезли в туманном Уоппинге. Элиза тяжело вздохнула.

– Кто это был, детка? – спросила Бринт позже глухим голосом, сжав покрытые татуировками кулаки, на которых плясали отблески фонарей. – Что они с тобой сделали?

Но Элиза ничего не сказала, не осмелилась рассказать, что она сделала с ними, а только крепче сжала ребенка и задрожала. Это не было совпадением, она знала, что за ней охотятся и будут охотиться всегда. Ощущение спокойствия, которое только-только начало окутывать ее в этом месте, где она жила с Бринт и преподобным Уокером, развеялось. Ей нельзя было здесь оставаться. Это было бы неправильно.

Но она не ушла. Не нашла в себе сил. И однажды серым утром, когда она брела по Раньянс-Корт с ведром воды для стирки, перед ней выросла Бринт, доставшая из-под своей широкой юбки сложенный лист бумаги. У забора неподалеку валялся какой-то пьяница. На веревке сушилось белье. Элиза взяла протянутый великаншей лист, развернула его и увидела свой портрет.

Это был обрывок газеты с объявлением о вознаграждении за поимку убийцы.

Элиза не умела читать и только спросила:

– Там мое имя?