Очарованье сатаны
Шрифт:
Тишина тлела, как запал, и грозила каждую минуту взорваться.
– А мы недавно с одним моим приятелем о тебе вспоминали, – не выдержав напряжения, первым взорвал тишину Юозас. – Я говорил, что ты вернешься на Рыбацкую, а он убеждал меня, что этого никогда не будет.
Томкус с каким-то злорадством вспомнил уверения Тадаса Тарайлы, что
Элишевы уже давно нет в Юдгиряе. Привирал, однако же, начальник, привирал, чтобы себе не навредить и от родственников подозрения отвести.
– А я возвращаться никуда не собираюсь,
– Как же так? – удивился Юозас и поймал себя на мысли, что она преднамеренно ни разу не назвала его по имени и обращается к нему, будто к безличному полевому камню. – Ведь ты же сюда вернулась.
– Не вернулась, а сделала коротенькую остановку.
Томкус промолчал.
– Наверно, отец и сестра Рейзл тоже где-то по пути останавливались?
Речь ее была вялой, заторможенной, казалось, Элишева говорит спросонья или после тяжелой болезни.
– Ведь останавливались? От Рыбацкой улицы до Зеленой рощи, если память мне не изменяет, далековато.
Откуда ей известно про Зеленую рощу? – вздрогнул Томкус.
– Останавливались, – промямлил он.
– И где же?
– В синагоге.
– Чтобы помолиться?
– Кто молился, наверно, а кто и не молился. Точно не знаю. Я стоял снаружи в охранении, под кленами, а клены шумели на ветру, и не было слышно, – объяснил он.
– Стоял под кленами?
– С ними внутри был Казимирас… Туткус…
– Туткус? А кто такой Туткус?
– До войны в полиции служил. И как доброволец тушил в Мишкине пожары, от президента Сметоны похвальную грамоту получил.
Элишева поправила сползший на глаза платок и о чем-то задумалась.
Видно, ее интересовали не похвальные грамоты за тушение пожаров, а совсем другие подробности совместной службы Юозаса с этим Туткусом.
– Скажи, а ты туда меня отвести можешь?
– Куда?
– В синагогу. Надеюсь, ты мне не откажешь. Ведь когда-то ты мне в любви объяснялся, даже обещал жениться и принять еврейство.
– Зачем тебе синагога?
– Чтобы помолиться. За отца и сестру. И за себя.
– Но ты же никогда в Бога не верила.
– Когда верить больше не в кого, волей-неволей поверишь в кого угодно.
– Cинагога заперта. На дверях амбарный замок, а ключи в штабе у Тарайлы.
Просьба Элишевы ошеломила Томкуса. Он никак не мог взять в толк, зачем она, рискуя собой, вообще пустилась среди ночи из Юодгиряя в
Мишкине и пришла сюда на Рыбацкую улицу. Неужели только затем, чтобы помолиться за отца и сестру в местечковой синагоге? Господь Бог выслушивает молитвы везде и всюду, даже – да не покарает Он его за кощунство – в отхожей, когда вдруг обручем кишки скрутит.
Невозмутимость, с которой Элишева выражала
– По-моему, тебе на людях лучше не показываться, – сказал Юозас.
– А мы все обставим так, что люди никакого внимания не обратят на нас. Кого в наше время удивишь такой картиной: под конвоем гонят куда-то еще одну пойманную еврейку. Упрешь мне дуло винтовки в спину
– и вперед! Только не говори, что мое место в сумасшедшем доме.
Просто не хочется быть счастливым исключением, отсиживаться на хуторе, вдоволь есть и спать. И проклинать себя за то, что я сбивала масло или доила в хлеву корову в то время, когда из дому угоняли моего отца и сестру. Ты меня слушаешь?
– Слушаю, слушаю. Ты не хочешь быть счастливым исключением.
– Так вот. Выведешь меня на улицу и погонишь, как их в Зеленую рощу.
Я хочу пройти от начала и до конца весь путь, который прошли они.
– Ты совсем сдурела! Зачем тебе этот маскарад?!
– Зря волнуешься! Я же не требую от тебя, чтобы ты меня расстреливал.
– А я никого не расстреливал… Никого! – задохнулся он от ярости. – Я стоял в охранении. – И повторил по слогам: – В о-хра-не-нии!
– Под кленами? – съязвила Элишева.
– Под кленами. Бог свидетель. А ты, вместо того чтобы не рыпаться и спокойно сидеть на хуторе, занимаешься тем, что играешь в дразнилки с костлявой и сама лезешь в петлю!
– А, по-твоему, висеть в петле с удавкой на шее и при этом оставаться в живых лучше?
– С удавкой на шее? Что ты мелешь! Тебя на хуторе не обижают, кормят, берегут. Да с тобой бы с радостью поменялся каждый из тех, за кого ты собираешься молиться.
– Свинью тоже кормят и холят, пока не прирежут, – не дрогнула Элишева.
За открытым окном загомонили, защебетали проснувшиеся птицы.
Рассвет, как заправский маляр, своей невидимой кистью начал перебеливать черновик ночи – дома, улицы, крыши, стены, потолки, половицы.
Так и не подыскав себе подходящей звездной пары, покинул небеса молодой белолицый месяц.
– Благодари Бога, что ты нарвалась на меня, а не на кого-то другого из нашего отряда, того же, скажем, Туткуса, – похвалил самого себя
Юозас. – Он бы с тобой не церемонился и зря болтовней язык не студил.
– Кто спорит – мне повезло. Другой на твоем месте не стал бы со мной миндальничать – нажал бы на курок только за то, что я посмела прийти в свой дом, чтобы минуточку посидеть за своим столом, погладить, как кладбищенские надгробья, родные стены, – выглянув в окно на запруженную новорожденным светом Рыбацкую улицу, сказала Элишева.
–