Очарованная вальсом
Шрифт:
— Позвольте… позвольте же мне уйти… Я настаиваю! — снова крикнула Ванда.
— Каким же образом вы собираетесь это сделать? — с безразличием спросил царь и очень тихо, так, что Ванда не услышала, добавил: — Шпионка.
Александр наклонился вперед и вновь впился губами в ее шею. Его губы твердели, и Ванда чувствовала, как каждая клеточка ее тела сопротивляется их прикосновению. Девушка не понимала, что с нею творится, но она будто совсем не знала этого человека! Ей неприятно было прикосновение его рук, прежде вызывавшее в ней дрожь. Она и сейчас дрожала, но от отвращения,
— Отпустите меня! Отпустите меня! Немедленно!
Ванда яростно извивалась, хотя и понимала, что это бессмысленно и она в руках этого мужчины так же беспомощна, как попавшая в силки птица.
— Я буду кричать, — прошипела она, пытаясь оттолкнуть его голову. — Сбегутся люди! Найдут вас здесь…
— Как вы собираетесь кричать, когда я закрою вам рот?.. — мягко спросил Александр. — Вот так…
Ванда пыталась вырваться. Но он прижал свои губы к ее губам, а ее прижал к кушетке руками. Она не могла ни дышать, ни пошевелиться и чувствовала себя так, словно погружается в глубокую воду — сломленная, раздавленная, погубленная — и ничего не может с этим поделать, не имея ни сил для спасения, ни надежды на чью-либо помощь…
Она чувствовала, как шарят по ее телу его руки, и из последних сил пыталась их оттолкнуть… И в следующую секунду услышала голоса.
То были крики — тревожные, нарастающие. Государь насторожился и поднял голову, все еще не выпуская жертву из плена.
— Кто-то идет! — выдохнула Ванда и взбрыкнула ногами, желая ударить мужчину как можно больнее, но удар пришелся по воздуху. — Вот видите, сейчас вас обнаружат!
Александр проворно соскочил с кушетки.
— Пожар! Пожар! — кричали за дверью.
Голоса приближались, шум усиливался.
— Пожар!
Преодолевая себя, Ванда попыталась сесть и в ту же минуту услышала за спиной звук закрывающейся стенной панели. Щелчок замка — и она осталась одна. Ванда провела рукой по губам, попыталась привести в порядок платье, подняться с кушетки, но тут же рухнула, обхватив руками голову.
Комната медленно плыла вокруг, ее мутило от пережитого, слабость не давала возможности что-то сделать, дать о себе знать…
Царь скрылся — это все, что она могла вспомнить в эту минуту, но страх и страдание, посеянные им в ее сердце, не исчезли с его уходом.
И она почувствовала, что теряет сознание. Она не сделала никакой попытки ухватиться за что-то или опереться и повалилась вперед, вниз лицом… вниз… в кромешную темноту.
Глава одиннадцатая
Весь день Ричард не находил себе места. Его смутное беспокойство не было связано с гневом или ревностью Екатерины, но было связано с какими-то иными тревожащими его предчувствиями. Он никак не мог определить своего отношения к Ванде, и это выбивало его из колеи, не давало возможности думать о чем-то другом.
Он думал только о ней — каждый час, каждую минуту, секунду. Его преследовал ее милый облик, ее лицо, пристальный взгляд голубых глаз, вспоминались ее слова, их разговоры… Жемчужиной назвал он ее, когда она рассказала ему легенду о маргаритке. И сейчас он готов
Но он постоянно высматривал Ванду повсюду, куда бы ни шел или ехал, где бы ни оказался, искал ее в любой толпе — на балах среди танцующих, среди прогуливающихся верхом всадниц, в потоке людей на Пратере. Мягкий блеск рыжих волос, жесты маленьких изящных рук — он почти осязал ее! Все в ней было так живо, так близко, что казалось, стоит лишь протянуть руку — и он коснется ее.
Да, его губы готовы были прошептать Ванде: «Я люблю тебя», однако этому противилась холодная логика его разума. За свою жизнь он имел успех у многих красивых женщин, но очень скоро они его разочаровывали. А ту, которая была так не похожа на всех остальных и так глубоко вошла в его жизнь, не так-то легко забыть и выбросить из души.
Ванда… Жемчужина… Так трудно тебя любить! Ты настолько на всех не похожа!
Но все его существо начинало трепетать при одной только мысли о ней.
В ночь после бала Ричард не мог заснуть и, пролежав не один час без сна, поднялся, оделся и вышел в сад, окружавший дворец Хофбург. Сыпал мелкий снежок, и в свете восходящей луны заснеженный мир казался божественно чистым, и при виде этой картины мысли его возвратились к Ванде.
Возможно, по счастью, но она была далека от того мира, в котором жил он, а потому сохранила свою чистоту и нетронутость.
Ему представлялось, что жизнь Ванды в ее затерявшемся в горах доме была почти отшельнической и потому богатой духовно — жемчужина в раковине, она захлопывала свои створки, едва к ней приближалось что-то угрожающее ее первозданности, исключительности, нежному блеску…
Да, она казалась Ричарду существом не из этого мира, однако ее губы были живыми, горячими, тело трепетало от страсти, когда он сжимал его в объятиях.
Отличалась ли Ванда от тех женщин, с которыми он целовался до нее, и если да, то чем? Он вспомнил, как вскружила ему голову встреча с Изабель Менверс, когда он впервые приехал в Лондон. Она была душой вечеров в Сент-Джеймсе, лондонские денди называли ее несравненной, и вот однажды, в саду Девоншир-хаус, она позволила ему поцеловать себя. Ричард до сих пор помнил восторг, охвативший его в тот момент, когда ее губы прильнули к его губам. Аромат ее волос, бурно вздымающаяся грудь под платьем из серебристого газа… этот поцелуй превратил Ричарда из зеленого юнца в настоящего мужчину.
— Я схожу с ума от твоей красоты! — Он помнил, каким хриплым, чужим показался ему тогда его собственный голос.
— Завтра я еду в Гилфорд к лорду Саттону, — прошептала ему Изабель. — Приезжай тоже!
Он приехал, смущенный и благодарный за приглашение, и, только добравшись до огромного загородного дома графа Саттона, все понял. Это было нечистое приглашение. Беспутная, вульгарная вечеринка с участием старых распутников, молодых повес и женщин, которых его отец называл податливыми телочками, наверное, не слишком шокировала бы его, если бы Изабель не чувствовала себя здесь как рыба в воде.