Очень смертельное оружие
Шрифт:
Некоторое время Адасов молчал, словно собираясь с мыслями. Я не мешала ему.
– Я – киллер. Киллер высшей категории.
Снова молчание. Похоже, он ждал, как я отреагирую.
– Модная профессия, – заметила я.
– Почему ты скрываешь свои чувства? Ты боишься меня?
– А каких чувств ты от меня ждешь?
– Не знаю. Наверное, зря я затеял этот разговор.
– Я просто не знаю, что тебе сказать. Читать тебе мораль о том, что нехорошо убивать людей, было бы глупо, а говорить, что у тебя отличная работа – еще глупее. Скорее тут можно перефразировать Маяковского: «если
– Тебе известно, что такое «афганский синдром»?
– Вероятно, то же, что и вьетнамский. Я прочитала о нем пару статей.
Адасов слегка отстранился и обхватил голову руками. Когда он заговорил, голос его звучал глухо и ровно, напоминая механический голос робота.
– Самое страшное – это то, что ты привыкаешь к потерям. Как к своим, так и к чужим. Сначала ты плачешь, когда убивают друзей, а потом боль притупляется и остается только злость. Злость и ненависть, переполняющая тебя, сводящая тебя с ума.
В какой-то момент ты чувствуешь, как исчезает граница между добром и злом. Больше она не существует. Добро и зло превращаются в абстрактные понятия, и ты не знаешь, как отличить одно от другого. Реальны только ты и враг. Все остальное – лишь уродливая декорация смерти.
Жизнь ценится дешевле пачки сигарет, а люди становятся объектами. Ты вообще не испытываешь никаких чувств, кроме ненависти, заполняющей тебя целиком. Ненависти и иногда страха. Со временем ненависть притупляется, но не исчезает, направляясь уже не на врага, а на окружающий мир. Эта ненависть живет в твоем подсознании, но ты перестаешь ее замечать. Исчезает даже страх. Ты больше ничего не боишься, даже смерти.
– Я понимаю тебя, – сказала я. – Трудно жить с ненавистью в душе.
– Пока ты ненавидишь врага, все в порядке. Хуже становится, когда ты понимаешь, что враги – совсем не те, в кого ты должен стрелять по долгу службы, а те, кто находится на твоей стороне баррикад. Наступает момент, когда до тебя доходит, что твое собственное командование ценит людские жизни меньше, чем какие-то железки. У солдат воруют еду. Их выпихивают на убой, не обеспечив самым необходимым. Свои расстреливают своих, а потом ошибки командиров списываются самым наглым и беззастенчивым образом. Свои убийцы остаются безнаказанными или даже идут на повышение. Страдают лишь те, кто пытается рассказать правду и добиться справедливости. Они-то и рассматриваются как изменники родины. Во имя страны они получают пулю в спину во время очередного боя, и их называют трусами и предателями.
– Ты поэтому убил полковника Буркалова?
– Откуда тебе известно про полковника?
Надо же было так проколоться! И кто меня тянул за язык? Теперь Шакал точно знает, что я знаю о том, что Сергей Адасов не был убит на Сицилии. Ни один порядочный киллер на его месте не оставил бы меня после этого в живых.
– В газете прочитала, – вздохнула я.
– Ты меня обманула. Тебе известно мое настоящее имя.
– Ничего мне не известно, – помотала головой
– Хватит придуриваться. Ничего я тебе не сделаю, хотя бы ради памяти Марика.
– Спасибо, – вздохнула я. – Не представляешь, насколько я ценю твое великодушие.
– Этого подонка следовало убить. Я возглавлял подразделение разведчиков корпуса. Во время выполнения боевого задания по приказу полковника Буркалова авиация прицельно расстреляла всех моих людей, а я получил тяжелое ранение. Из всех выжил только я.
– Он что, спятил? – ужаснулась я. – Зачем полковнику потребовалось расстреливать своих?
– Потому что Буркалов был пьян как сапожник. Он просто ошибся и отдал неправильный приказ.
– Но ведь его, наверное, отдали под трибунал?
– Под трибунал? – мрачно хохотнул Адасов. – Какой, к чертовой матери, трибунал? Кто же станет подрывать престиж Советской Армии? Полковника со всем почетом проводили в отставку по состоянию здоровья, а матерям погибших направили открытки, согласно которым их сыновья героически погибли в неравном бою с душманами.
– И ты решил сам свершить правосудие?
– Я просто пытаюсь очистить этот мир от подонков.
– Судя по всему, в этом ты преуспел, – заметила я.
– Не так, как хотелось бы. Всех все равно не перестреляешь.
– В любом случае ты старался.
– Издеваешься?
– Нет. Ты делаешь то, о чем другие втайне мечтают. Могу я задать тебе один вопрос? Он мучает меня с тех пор, как я поняла, что ты выдаешь себя за твоего брата.
– Попробуй.
– Почему ты вел себя так, словно ты Марик, когда я впервые обратилась к тебе? Тебе ведь это было не нужно. Ты мог просто сказать, что я обозналась. Вы, конечно, похожи, но не слишком.
– Это действительно была жуткая глупость с моей стороны, – покачал головой Сергей. – Сам не понимаю, что на меня тогда нашло. Это произошло спонтанно. Ты застала меня врасплох. Смерть Марика полностью выбила меня из колеи. Я так и не смог прийти в себя. Брат был единственным человеком после матери, которого я по-настоящему любил.
Все эти годы, пока он думал, что я мертв, я незаметно следил за ним. У меня даже была своя агентурная сеть. Через знакомых я доставал кассеты с его песнями, его стихи. Я учил стихи наизусть и даже научился играть на гитаре, но все равно не мог петь, как Марик. Потом Марк эмигрировал в Израиль и стал сионистом. Я не мог понять, зачем ему это понадобилось, но все равно радовался его успехам.
Получив известие о смерти брата, я долго не мог в нее поверить. Иногда мне казалось, что я схожу с ума, а иногда я сам перевоплощался в Марика. В эти моменты мне казалось, что брат жив.
Ты незаметно подошла ко мне на пляже именно в такой момент. Я повторял про себя стихотворение брата, которое ты вдруг стала цитировать. Это было роковое стечение обстоятельств. На миг мне действительно показалось, что я – Марк, а ты – моя давняя подружка. Я ответил тебе так, как ответил бы он, и почти сразу пожалел об этом, но было уже поздно что-либо объяснять. У вас ведь был роман, да?