Очерки истории средневекового Новгорода
Шрифт:
«Вскрытие этих мощей в 1919 г., – писал М. К. Каргер, – обнаружило плохо сохранившийся костяк, обтянутый кожей, принадлежащий мужчине лет сорока, что, понятно, мало подходит к юноше, умершему в день свадьбы» [656] . Обстоятельное обследование этих мумифицированных останков было произведено в 1930-х годах известным антропологом В. В. Гинзбургом, который подтвердил правильность определения возраста покойного – около сорока лет, однако обнаружил, что «первый шейный позвонок у этот субъекта отсутствует, но на его месте лежит первый позвонок другого субъекта очень молодого возраста, не старше 15–16 лет с неприросшими эпифизами поперечных отростков». «Возможно, – писал В. В. Гинзбург, – что найденный при трупе 1-й позвонок молодого субъекта действительно принадлежал Федору. Однако, когда в 1614 г. эти «мощи» захотели перенести из Юрьева (где они находились раньше) в Новгород, оказалось, что в гробнице не один, а два субъекта, причем имя второго оказалось неизвестным. Когда и почему был изъят из гроба один субъект, также не известно, но можно думать, что это было сделано с целью скрыть наличие в гробнице, приписываемой одному субъекту, двух трупов, из которых один неизвестного
656
КаргерМ. К. Указ. соч. С. 219.
657
Гинзбург В. В. О «мощах» из Софийского собора в Новгороде // Новгородский исторический сборник. Новгород, 1940. Вып. 8. С. 86–88.
Как это очевидно, В. В. Гинзбургу оставались неизвестными результаты раскопок М. К. Каргера в Юрьевом монастыре. Мы уже знаем, что останки князя Федора Ярославича находились на месте их первоначального захоронения вплоть до их археологического раскрытия в 1933 г., и предположение В. В. Гинзбурга о возможной идентификации этого князя с исчезнувшими останками «молодого субъекта», от которого сохранился только один позвонок, не может быть принято во внимание. Наличие в оскверненной шведами могиле не только мощей, но и костяка подростка никто не скрывал, о нем говорится в документах XVII в., и весьма вероятно, что позвонок от этого костяка был приложен к мощам при их монтировке в Софийском соборе.
Резюмирую все изложенное выше. В ходе раскопок в Георгиевском соборе Юрьева монастыря в числе других известных по сообщениям Новгородской Первой летописи погребений, совершенных в этой церкви, было обнаружено и погребение князя Федора Ярославича. Между тем еще в 1616 г. в той же церкви шведскими солдатами в поисках клада была вскрыта гробница, в которой находились останки двух человек – мумифицированный труп мужчины лет сорока в княжеских одеждах и костяк подростка. Без каких-либо оснований, вопреки летописным сведениям о юном возрасте князя Федора Ярославича в момент его кончины, останки пожилого мужчины были объявлены мощами этого князя. Гробница, из которой были извлечены эти останки, как показывает анализ внутрисоборной ситуации, могла находиться только в одном возможном месте – в юго-западном углу собора, где М. К. Каргером были обнаружены нарушения слоя, неверно связанные им с сооружением в XIX в. склепа Орловых: этот склеп в действительности был сооружен вне главного пространства собора, в его позднейшем западном приделе.
Кому же принадлежали эти останки? Для решения поставленного вопроса важным представляется обратить внимание на три обстоятельства. Во-первых, мумифицированные останки были в княжеских одеждах, о чем сообщает документ XVII в. Во-вторых, в одной гробнице находились два покойника. Втретьих, В. В. Гинзбург отметил относительную молодость этих останков: все остальные обследованные им мощи Софийского собора относились к XI и XII вв. [658]
В попытках идентификации полезным оказалось исследовать сообщения о погребениях в Георгиевском соборе Юрьева монастыря не только Новгородской Первой летописи, но и других летописных сводов. При этом выяснилось, что в Георгиевском Соборе имелись еще два погребения, не учтенные М. К. Каргером, и что эти погребения были родственно взаимосвязанными. Летопись Авраамки под 6961 (1453) г. сообщает: «Того же лета преставися князь великый Дмитрий Юрьевичь в Великом Новегороде, на Городещи, месяца июля в 17 день, в вторник; и положен бысть в манастыре святого Егоргия в церкви» [659] .
658
Гинзбург В. В. О «мощах» из Софийского собора в Новгороде // Новгородский исторический сборник. Вып. 8. С. 87.
659
ПСРЛ. СПб., 1889. Т. 16. Стб. 193.
Дата рождения Дмитрия Юрьевича Шемяки неизвестна, летописцы упоминают его только с 1433 г. Однако его мать Анастасия умерла в 1422 г. [660] , после 22-летнего брака, и следовательно, в год смерти Дмитрию по чисто формальным данным было не меньше 31 и не больше 52 лет. Принимая во внимание наличие у него старшего брата Василия Косого – и младшего – Дмитрия Красного (даты рождения которых тоже неизвестны), несомненную самостоятельность Шемяки в 1433 г., когда он проводил независимую от своего отца политику, а также очевидную вероятность рождения всех трех братьев в первую половину замужества их матери, возраст Дмитрия Шемяки в год смерти, скорее всего, определяется примерно в 45 лет, что соответствует наблюдениям В. В. Гинзбурга над мощами Софийского собора.
660
ПСРЛ. СПб., 1851. Т. 5. С. 261–262; СПб., 1853. Т. 6. С. 142; СПб., 1901. Т. 12. С. 79–80.
Однако в Юрьевом монастыре в близкое кончине Дмитрия Шемяки время был погребен еще один член его семьи (см. рис. 51). Под 6964 (1456) г. летопись Авраамки сообщает: «Тогда же преставися княгиня Марья княжа Олександра Черторыского, а дчи князя Дмитрея Юрьевича, положена бысть в манастыре у святого Георгия, в притворе в Юрьеве манастыре, в пяток на Федорове недели» [661] . Мария Дмитриевна вышла замуж за князя Александра Чарторыйского в 1452 г. И замужество, и смерть относятся к ее юным годам. Известно, что первоначальное намерение Дмитрия Шемяки жениться на Софье, дочери заозерского князя Дмитрия Васильевича, не осуществилось в 1436 г., когда Дмитрий приезжал в Москву звать великого князя к себе на свадьбу, но, по приказанию Василия Васильевича, был схвачен и в оковах отправлен в Коломну [662] . Поэтому его женитьба на будущей матери Марии Дмитриевны относится к какому-то более позднему времени. У Дмитрия и Софьи кроме дочери был еще сын Иван. Если даже допустить, что старшей была Мария, ей в год смерти окажется самое большее семнадцать-восемнадцать лет.
661
ПСРЛ. Т. 16. Стб. 196.
662
ПСРЛ. М.; Л., 1941. Т. 5. С. 266–267; СПб., 1859. Т. 8. С. 99—100; Т. 12. С. 121.
Надо полагать, что Мария Дмитриевна была погребена в гробнице отца, тем более что и ее муж, и ее брат по крайней мере в 1455 г. навсегда отъехали из Новгорода и кондотьерствовали в Пскове. И нет ничего удивительного в том, что доморощенные «антропологи» митрополита Исидора приняли костяк молодой женщины за останки тринадцатилетнего мальчика. Если первый шейный позвонок, подложенный к останкам Дмитрия Шемяки, действительно взят от нее и является, таким образом, его «родной костью», то приблизительное определение возраста «молодого субъекта (не старше пятнадцати-шестнадцати лет), сделанное В. В. Гинзбургом, вполне подходит к Марии Дмитриевне.
Возникает один частный вопрос – о причинах мумификации тела Дмитрия Шемяки, совершенно исключительной там, где от остальных погребенных, в том числе и от его дочери, лежавшей с ним в одном саркофаге, сохранились лишь кости. Не связана ли сохранность его тела с воздействием яда?
Уже в XV в. существовала упорная летописная версия о преднамеренном отравлении Дмитрия Шемяки по приказу Василия Темного. Сообщая о смерти Шемяки, одни летописцы говорят, что он умер «напрасно», т. е. неестественной смертью; другие прямо утверждают о его кончине «с отравы»: «.даша ему лютого зелия и испусти нужно душу». Наиболее обстоятельны рассказы Ермолинской и Львовской летописей: «того же лета (1453. – В. Я.) в Новгороде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевичь Шемяка; людская молва говорит, что будето сь со отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатыи дьяк к Исаку к посаднику Богородицкому (очевидно, к Борецкому. – В. Я.), а Исак деи подкупил княжа Дмитреева повара именем Поганка, тъи же дасть ему зелие в куряти. И пригна с вестью на Москву к великому князю Василеи Беда подъячеи; князь же велики пожаловал его дьячеством, и прорекоша ему люди мнози, яко ненадолго будет времени его, и по мале сбысться ему», «того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княже Дмитрееву Ивану Нотову (вариант: Котову. – В. Я.), поведа ему речь великого князя; он же обещася, якоже глаголет Давид: яды хлеб мой възвеличи на мя лесть; призва повара на сей совет. Бысть же князю Дмитрею по обычаю въсхоте ясти о полудни и повеле себе едино куря доспети. Они же оканнии смертным зелием доспеша его и принесоша его пред князь; и яде не ведый мысли их; не случи же ея никому дати его. Ту же разболеся, и лежа 12 дней преставися; и положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде» [663]
663
ПСРЛ. СПб., 1910. Т. 23. С. 155; СПб., 1910. Т. 20, 1-я пол. С. 262.
Ответ на поставленный вопрос способна была дать криминалистическая экспертиза хранящихся в Софийском соборе останков. Такая экспертиза была произведена осенью 1987 г. и дала подтверждающий результат [664] . В исследованных органах и тканях был обнаружен мышьяк, количество которого позволило лишь предполагать отравление. Более существенным, однако, оказалось то обстоятельство, что останки были мумифицированы. При желудочно-кишечной форме отравления мышьяком болезнь продолжается до двух недель (по летописи, Шемяка «лежа 12 дней и преставися») и заканчивается летальным исходом. В процессе болезни происходит резкое обезвоживание организма, которое сопровождается выведением из него большей части яда, но именно такое обезвоживание и служит причиной мумификации тканей. Таким образом, судебно-медицинское исследование подтверждает и атрибуцию останков Дмитрия Шемяки, и достоверность летописного известия о его отравлении. Летописи расходятся в определении соучастников отравления. Думается все же, что более надежной является версия Львовской летописи, указывающей на боярина из непосредственного, городищенского окружения Дмитрия. Напротив, причастность посадника Исака Борецкого, названного в Ермолинской летописи, весьма сомнительна потому, что семья Борецких наиболее последовательна в своей ненависти к московским великим князьям. Именно она, по логике вещей, принадлежит к тому слою новгородского боярства, который служил опорой галицкому князю Дмитрию Юрьевичу.
664
Янин В. Л. Некрополь Новгородского Софийского собора. С. 210–217, прил. 4: судебно-медицинская экспертиза останков «Федора Ярославича».
Как бы то ни было, а становится очевидным, что за мощи Федора Ярославича в 1616 г. были приняты останки Дмитрия Шемяки, которые затем и почитались под чужим именем, превратившись в одну из чтимых реликвий Софийского собора. Еще при жизни Шемяка был предан анафеме: церковный собор 1448 г., осуждая ослепление им Василия Васильевича и захват московского стола, доводил до всеобщего сведения, что Шемяка «сотворил над ним не менши прежнего братоубийцы Каина и окаанаго Святополка» [665] . Акты второй половины XV в., выданные московскими князьями, запрещают принимать потомков Дмитрия Шемяки и его зятя князя Александра Чарторыйского [666] . К началу XVII в. полностью изгладилось воспоминание о месте погребения Дмитрия Шемяки в Юрьевом монастыре.
665
Акты исторические. СПб., 1841. Т. I, № 40.
666
ГВНП. М.; Л., 1949. С. 45, № 23; С. 46, № 26.