Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.
Шрифт:
Мы все стояли в реке; я целые дни скрывался в своей крытой лодке и только к вечеру выходил на клипер. Иногда ездили на берег; китайская шампанка с утра до вечера была к нашим услугам за полдоллара в сутки (клиперские шлюпки поправлялись и красились). На кормовом весле сидела молодая хозяйка Яу-Хау, очень интересная, даже, можно сказать, хорошенькая; при ней был сын её Атом, который сначала дичился нас, a потом сделался общим нашим приятелем. Бывало, крикнешь ему с клипера: «Атом, чин-чин!» — «Цинь, цинь!» послышится в шампанке, и вслед затем покажется из отверстия детская головка, кивающая с тою безыскусною улыбкою, которою обладают только дети. На носу лодки сидит муж Яу-Хау, молодой китаец, с добрым и простоватым лицом, и брат его, мальчик лет двенадцати; иногда и Атом подсаживался на маленькой скамеечке к дяде, обхватив весло своими коротенькими ручонками, и следил серьезно за греблей, как будто он был тут главным работником. Сядешь, или, скорее, ляжешь на чистые циновки посередине шампанки и забудешься под тихое качание лодки; a сзади хорошенькая Яу-Хау, на глазки которой иногда и засмотришься. Все у них так чисто, божки убраны пестрыми цветами и фольгой; смотришь на эту своеобразную жизнь, на этот угол, и иногда даже как будто позавидуешь, хотя, по правде сказать, не завидная перспектива — всю жизнь прокачаться на воде. Укажешь Яу-Хау пальцем, чтобы везла в Ньютаун, пристань у трактира,
Здешнюю улицу нельзя воображать себе в роде европейских, или даже китайских в европейском городе; вся она шириною много три аршина и длинным коридором тянется под тенью навесом идущих с обеих сторон домов. Часто из окна одного дома протягивается жердь до окна противоположного, и на этой жерди, с распростертыми рукавами, висят блузы, рубашки и прочес, различных цветов и покроя. Иногда исполинский паук перебросит свою ткань с крыши на крышу, a сам, в виде украшения, висит по середине. Улица вымощена каменными плитами, и на ней постоянная тень; дома смотрят на улицу своими каменными половинами, к реке же они оборотились деревянными пристройками. В каждом доме внизу лавка или мастерская; окна второго этажа безмолвны и пусты; изредка только выглянет оттуда бронзовая головка черноглазой китаянки, о уродливою колесообразной куафюрой; по улыбке на её лице и по крепким деревянным решеткам нижнего этажа можно догадаться, кто эта черноглазая красавица. При нас много лавок было заперто; однако, с каждым днем число их увеличивалось по мере возвращения удалившихся китайцев. Открылось несколько чайных лавок; ароматический пекое, черные и зеленые чаи в пирамидальных кучах стали красоваться на прилавках. Несколько китайцев распивают чай и, увидя нас, дружески кивают головою, приговаривая вечный «чин-чин». В стороне кумирня с божками и фольгою, a далее лавка, где можете достать любого идола ex ipso fonte; тут же лаковая мебель, резные из пахучего дерева шкафчики и разные религиозные принадлежности. Вдруг чувствуется ужасный запах, как будто загнившей, залежалой рыбы; вы проходите скорее и натыкаетесь на чисто-сделанный котух, за решеткой которого, на гладком, чистом полу, покоятся белые, грузные свиньи.
Наконец, улица прерывается площадью. Опять не надо принимать слово площадь в нашем значении; не надо думать, что здесь на площади просторнее, воздух чище и открывается какой-нибудь вид, — ничуть не бывало: на площади еще меньше места, чем на улице; она вся застроена какими-то павильонами с соломенными грибообразными крышами, под тенью которых копошится уличная торговля, мелкая промышленность, бедность и праздность. Эти крытые рынки составляют у китайцев род клубов; здесь, между бесчисленными торговцами, толкаются люди, желающие узнать новости, ищущие рабочих, пришедшие совершить свой туалет, пообедать. Действительно, вы здесь видите всевозможные кушанья, совсем готовые, во не совсем аппетитно смотрящие с своих лотков и фарфоровых чашек. В соседстве вареного риса, этого насущного хлеба китайцев, лежит жареная курица, часть свинины, студень, пироги с зеленью, которые тут же бросают на сковороду и подпекают на жаровне, для желающих. Некоторые расположились около столика с низенькими ножками, вооружась палочками и чашками. Рядом с ними одутловатый китаец, на лице которого пристрастие к опию провело резкие следы, подставляет свою голову искусной бритве бродячего цирюльника. Очень любопытно остановиться на подобной площади и постоять минут пять; непременно доглядишься до какой-нибудь сцены: сочинится драка, и разнохарактерная толпа, с различными телодвижениями, мигом обступит поссорившихся; и вот предстоит вам удовольствие в звуках незнакомого языка узнавать и угадывать знакомое; угадаешь и подстрекающего молодца, и резонера, и какого-нибудь дядю Хвоста, сказавшего свое многозначительное слово. На этой же площади продается всевозможная зелень, плоды, живность, готовое платье, дождевые костюмы, сделанные из травы и дающие такой оригинальный вид носящим их. Сюда же, на рынок, смотрит фронтон буддийского храма пестрым и разноцветным портиком, с исполинскими фонарями, которые раскрашены и убраны всевозможными арабесками. Много фарфоровых драконов и других. фигурок по карнизу и крыше. Войдя в храм, в таинственном полумраке увидишь все то же, что во всех китайских храмах, то есть почтенных, толстопузых богов, комфортабельно сидящих в своих нишах; на алтарях бесчисленные приношения, вода в чашечках, тоненькие свечи, фольга и блеск сусального золота. На потолке фонари, которые, вырезываясь на темном фоне своими причудливыми формами, дают всему довольно оригинальный вид.
За площадью опять та же улица, узкая, пестреющая давками, навесами, китайцами и пауками. Здесь курят опий; вместе с ним продается китайский табак, очень слабый и невкусный, и папиросная бумага. Китайцы делают папиросы по-испански, то есть свертывают табак с бумагой сейчас перед курением. Если китаец немного говорит по-английски, то непременно скажет вам, что — Russian good, a French and English not good, и предложит на пробу папироску; в некотором отношении он и прав… На днях с купцом одной лавки случилось вот какое происшествие: Гуляли наши матросы по Вампу; разойтись негде, держатся все в кучке, и зашли к этому купцу; взяли табаку и, заплатив деньги, побрели домой. Человека два из них напились, как водится, порядочно, потому что для русского человека слово гулять не имеет другого значения; другие, менее пьяные, прибрали товарищей на лодку и мирно возвратились на клипер. В это же время гуляло несколько Французских матросов по городу; один из них зашел в ту же лавку, взял себе, сколько ему нужно было, табаку, как будто в своем кармане, и, не думая заплатить, преспокойно вышел. Купец за ним, крича и жалуясь на такое явное мошенничество. Скоро к китайцу пристали товарищи, толпа стала густеть, крики увеличиваться; казалось, дорого бы пришлось поплатиться Французу, но он оборотился к толпе, крикнул свое выразительное «Sacré!» и еще выразительнее погрозил кулаком, и толпа храбрых благоразумно отступила. Француз, не прибавляя нисколько шагу, пошатываясь, достиг лодки и уехал с своими товарищами. Вот вам черта храбрости китайцев. Они режут европейцев,
Продавец табаку был очень доволен, сказав комплимент русским. Симпатия китайцев к нам, замеченная мною прежде, подтверждалась несколько раз впоследствии; китаец дружелюбно кивает нашему матросу и мимикой показывает, что надувает англичанина или Француза, заставляющего его работать. В каждой лавке русского ждет дружеский чин-чин, между тем как недоверчиво смотрит китаец на пришедшего к нему англичанина. He знаю, поздравлять ли себя с подобною симпатией?..
В табачной лавке можно рассмотреть весь процесс курения опия. На улице часто встречаются физиономии, с выражением тупоумия в глазах, лишенных всякого блеска, окруженных дряблыми складками кожи, потерявшей энергию; походка этих людей неуверена. Следы преждевременной старости и маразма видны во всех членах; если кого-нибудь из них взять за плечо, то даже в намека на мускул не почувствуешь в руках; лица их всегда можно узнать и отличить в толпе. Как известно, курение опия — одна из самых разрушительных страстей; ни пьянство, ни самый раздражающий разврат не в силах так расшатать организм. К тому же, курение опия очень дорого, и промотавшийся готов на все, чтобы достать себе это-то запрещенного плода, потому что страсть к нему, раз возбужденную, человек ничем не в силах остановить. К нам на клипер приезжает каждый день маляр, курящий опий. Сколько раз с сокрушением говорил он, что поступает нехорошо; что прежде у него было две жены, бывшие им совершенно довольны, a теперь он и с одною не знает что делать; но что не может заснуть; ни затянувшись опием. «А как затянешься, приятно?» спросили мы, и он в ответ зажмурил глаза, как Манилов, и явил на своем дряблом лице выражение такого наслаждения, что, кажется, будь под рукой опий, сам бы накурился!
Большая часть привозного опия приготовляется в Индии. Английские и американские купцы имеют отличные суда для его перевозки и, кроме того, держат во многих бухтах и гаванях так называемые receiving sheeps, на которые складывают свой товар. Последние извещаются быстрыми пароходами о количестве везомого груза. Китайские контрабандисты приходят из ближайших мест на маленьких лодках, хорошо вооруженные и готовые на нее, для защиты своего товара, так дорого стоящего. За опиум платят чистым серебром (испанскими и американскими талерами); иногда находят выгодным менять его на шелк-сырец и чай. Торговлю опием ведут люди, обладающие большими капиталам и известие за первых негоциантов в свете Торговля эта по наружности даже очень мало похожа на настоящую контрабанду. Правда, что ввоз опиума и употребление его запрещены в Небесной империи, но запрещение это пустой призрак и на деле не имеет никакого значения. Большая часть мандаринов употребляют опиум; лавочки с опиумом гнездятся в самом императорском дворце, a может быть и сам его небесное величество принадлежит к числу потребителей опиума. Китайское правительство само не хочет предпринять действительных мер против этой контрабанды, a для формы издает иногда циркуляры, печатаемые в пекинской газете; но этих циркуляров как будто и не замечают верноподданные.
Бенгальский опиум, которого два сорта, Patna и Benares, всегда хорош и чист; бомбайский, так называемый Malwa, почти всегда смешан с другими ингредиентами. Китайцы его не покупают без предварительного испытания; берут медною ложечкой небольшой кусок и подогревают на угле. растаявший кусок пропускают через бумажный фильтр, и если он не проходит, то его называют Man ling, имя, означающее самый дурной опиум. Этот идет по самой низкой цене. Если же фильтр пропускает, тогда смотрят внимательно, остается ли что-нибудь на бумаге, и если окажется песок или грязь, то и это понижает цену. Процеженную жидкость собирают осторожно в медную чашечку и подогревают на медленном угольном жару, до тех пор, пока не испарится сырость; тогда уже получается чистый опиум. Его собирают в фарфоровые банки и судят о его относительном достоинстве по цвету. Контрабандист, размешивая и рассматривая его несколько раз против света, называет его:
Tungkow, если он густ и похож на желе;
Pakchat, когда он имеет беловатый цвет;
Hongchat, когда он красен, и Kongseepak, если он первого сорта и совершенно походит на Benares или Patna.
Для курения, опиум очищают почти таким же образом. Куритель прислоняет свою голову к подушке, поставив перед собою лампу; довольно длинною иголкой кладет он немного опиума на огон и, зажегши его, прикладывает к отверстию трубки. Во все время курения, трубка держится на огне.
Так как в одной трубке не больше двух затяжек, то привыкшие к курению выкуривают несколько трубок.
Едва куритель втянет в себя несколько опийного дыма, глаза его оживляются, дыхание становится спокойнее, вялость и боли в членах проходят, он наслаждается! Вместо вялости чувствуется свежесть, вместо отвращения от пищи — аппетит; является разговорчивость и откровенность. Но скоро улыбка опять пропадает с лица, трубка вываливается из рук, глаза снова приобретают свой стеклянный вид, верхнее веко опадает, и куритель засыпает беспокойным, тяжелым сном. При разрушившемся здоровье, у курителя развивается равнодушие ко всему и тупость умственных способностей; он становится забывчив и пренебрегает всеми обязанностями, и наконец слабоумие овладевает им все больше и больше.
Некоторые говорят (Smith), что укорочение жизни, вследствие курения опия, преимущественно заметно между бедными; на богатых влияние это не так заметно. Это очень может быть, вследствие многих различий в образе жизни тех и других. При общем равнодушии к еде, курители опия едят со вкусом только сахар и лакомства.
Упреки английским и американским негоциантам за безнравственность этой торговли, конечно, справедливы; но они стали уже общим местом. Я замечу только, что если со временем Китай будет образованным государством, будущий историк его укажет на торговлю опием, как на один из главных путей, на котором Китай столкнулся с Европой. Только на этом пути они поняли друг друга, и китаец, долго противившийся всякому сближению с образованным миром, не устоял против приманки торговли. Чего не сделали ни миссионеры, ни дипломатия, ни посольства, то сделал опиум; им завязались торговые сношения Китая, a за торговлей идет спутник её, образование, вместе с силою и смыслом. Нередко дурными путями достигаются хорошие результаты. Утешительнее было бы, если бы цивилизация вошла в Китай под знаменем более гуманным, если бы например многочисленное его население, уразумев истину проповеди миссионеров, двинулось вперед с этим животворным началом, но, кажется, пора отказаться от этой надежды.