Очерки по истории Русской Церкви
Шрифт:
Возмущаясь неблагородством этих доносов, честный Арсений написал в своем ответе властям, что весь этот донос на него сделан монахами, чтобы «выжить его из монастыря, а им свободнее пить», ибо «архим. Антоний и вся братия пьяницы».
Особенно бездушно и придирчиво допрашивал Арсения прокурор В. В. Нарышкин. И Арсений в раздражении, как записывает протокол, «вместо ответов давал Нарышкину нравоучения. Наконец, подарил медный пятак, положа на стол, за что крайне взбесился Нарышкин». Но Арсений сказал, что пятак ему пригодится, что и сбылось… Впоследствии Нарышкин был в Нерчинске заводским начальником, попал под следствие, был под судом. За растрату казенных денег имение его было конфисковано. Он посажен в крепость, где и умер, получая 5 коп. в день на содержание.
Екатерина передала дело ген.-прокурору кн. Вяземскому и сама опять со страстностью стала следить за всеми мелочами. Она решила удалить Арсения из русской среды, чтобы лишить его личность всякого пропагандного влияния. Велела справиться: «нет ли в Выборге, Нарве или Ревеле особого в крепости и ничем незанятого, крепкого, житию способного каземата». И кн. Вяземский поддерживал
8.Х.1767 г. от князя Вяземского получен был Арханг. Губ. Канцелярией приказ о дополнительном расследовании, с допросом некоторых новых лиц. Опять все запирались и предавали Арсения, но он сохранял наибольшую искренность и снова просил следователей записать в дело и представить государыне его просьбу: «Прошу, чтоб Государыня сотворила милость, соизволила бы подлинное мое доношение св. Синоду, за которое осудили меня, сама прочитать, она увидит мою правоту». Если бы Государыня прочитала полностью его записку, — повторял Арсений, — она весь вопрос решила бы иначе. Так было при Елизавете Петровне. Не мог вместить наивный Арсений, что Теmроrа mutаntum. Если я осужден, повторял Арсений, то только потому, что Синод сделал искаженный экстракт из моего «Донесения». И все заключал словами: «Я и теперь утверждаю, что деревень от церкви отбирать не надлежало». «Что и требовалось доказать», — заключали по себя его обвинители.
Теперь суд уже не задевал Синода. Он был чисто политический. Просто Екатерина сама вместе с Вяземским написала мотивированный приговор в форме «указа».
1) «Еще в доношениях своих 1762 г. он оказал Ее Величеству крайнюю ненависть и злобу, которая не миновалась, но по заматерелому я старостью лет також и ложною святостью укрепляемому суеверству и природной гордости такие слова он вероятно (!) говорил». Екатерина собственноручно приписала: «тем более, что следующие за сим пункты о наследстве и толковании пророчества обличают, его, Арсения, в имении подобных мыслей».
2) Лжепророчеством о двух юношах «старался поколебать должную верность к своей самодержице». Слова Арсения о болезни наследника — «которого все и в Петербурге и в Москве видят в здравии, — не из других побуждений сказаны, как по единой ненависти и адской злобе, заключающейся всегда в его, Арсения, злодейском сердце, каковыми разглашениями старался возбудить в суеверных сердцах желание к новому правлению…» «Оный же Арсений имея на сердце собственное и ненасытное от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа (т. е. народа), учреждение ограблением, при чем пастырей своих называл предателями, також и что будет Содом и Гоморра…, каковые рассеивания открывают его злостное намерение, чтобы внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии». к этим словам Екатерина приписала: «сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыне читать молитвы о гонении на Церковь для того (т. е. потому), что не монахи управляют деревнями монастырскими, но коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советовал из злобы читать молитвы о гонении Церкви». «Равнял себя в претерпении Златоусту, стараясь возбудить ропот и неудовольствие на правительство, в коварных затеях не разбирал способов: ибо и лжи клеветы и пророчества и молитвы и слова Божии он не усовестился употреблять всуе».
После таких мотивов в этом присланном в Архангел. Губ. Канцелярию для исполнения указе формулирован и приговор:
1) лишить и монашеского звания; обряд расстрижения совершить в самой Губернской Канцелярии;
2) одеть в мужицкую одежду и переименовать в Андрея Враля;
3) сослать на вечное и безысходное содержание в Ревель под неусыпный надзор;
4) бумаги, чернил и даже береста (на севере еще пописывали на бересте) ему не давать;
5) не допускать к нему ни под каким видом (не только для разговоров, но ниже для посмотрения) никого. И, одним словом, так его содержать, чтобы и караульные не только о состоянии его, но ниже и о сем его гнусном имени и не знали».
Караульных солдат предписано брать только из местного гарнизона, в большинстве не знающих русского языка.
Масон начала ХIХ в. Ив. Вл. Лопухин, восхваляя Екатерину II за гуманность, однако оговаривается, что «из дела Арсения видно, до чего и Великая Екатерина могла быть на гнев подвигнута».
Увоз Арсения поручен был майору Толузакову. 29.ХII. 1767 г. над Арсением в Губернской Канцелярии проделан предписанный обряд расстрижения. Ему обрили и голову и бороду и одели в мужицкий кафтан, который был ему и узок и короток. Все время молчавший Арсений поэтому попросил оставить ему подрясник. И губернатор соглашался было, однако трусливый угодливый Нарышкин настоял на жестокой букве: «воля Ваша, но по указу надлежит исполнить».
Сверх этого, чтобы довести живого, дали баранью шубу, две пары теплых чулок и шапку. И немедленно повезли арестанта «инкогнито». На пятые сутки привезли в Вологду. Толузаков сдал здесь «безымянного арестанта», как вещь, под расписку капитану Нолькену, человеку немецкого языка, который в тот же день повез его, без остановок, минуя Петербург, прямо в Ревель. Этот потаенный провоз оставил свой след в рассказах среди духовенства о ряде видений. При проезде через Ростов — кафедральный город Арсения — слышали ночной звон колоколов, в церкви видели свет и Арсения, благословляющего народ. В Ревеле поместили арестанта на горке, окруженной стенами с башнями, в так наз. Вышгороде, в башенной камере 10 футов длины и 7 футов ширины, размер почти могилы. После 12-дневного безостановочного пробега 2 000 верст арестант был разбит, и его полуживого внесли в каземат и бросили одного до следующего дня. Полумертвым он оставался и на другой день. Обер-комендант фон Тизенгаузен позвал доктора, и тот подлечил замученного старика. Арсений не знал, где он теперь находится. Инструкция коменданту требовала, чтобы с арестантом не допускалось никаких сношений извне, «чтобы этот великий лицемер не привел и других к несчастью». Если он станет что-нибудь разглашать — не верить, и если не замолчит, тут же в каземате вставить ему в рот пыточный кляп. Особенно опасалась Екатерина II сношений духовенства с Арсением. Поэтому она сама приписала к инструкции коменданту: «Попа при смертном часе до него допустить с потребою, взяв с попа подписку под смертной казнью, что не скажет о нем никому».
Поначалу общее содержание арестанта предписано было сносное: чтобы он «был сыт и одет», пища — «какую сам запросит», а «для ночного времени покупать ему свечи». Спустя неделю (15.1.1768 г.) Екатерина II просит коменданта уведомить ее, довольно ли на содержание арестанта 10-ти коп. в день, «дабы я могла прибавить, ибо мое намерение есть, чтоб он нужду не терпел». Разрешается давать книги. «Если же ему нужда будет в белье и одежде, то удовольствуйте его без излишества (!?). А в болезнях его велите лечить и предпишите тем, кои около его, чтобы с ним без грубости обходились». Этими показными милостями Екатерина II маскировала свою «накаленность» против Арсения. По еженедельным рапортам в Петербург, которые Екатерина II, конечно, читала, выходило, что арестант ведет себя безупречно тихо. Проходили год за годом. Насколько Екатерина II зорко следила за Арсением, видно из ее письма к кн. Вяземскому (в 1771 г.) при назначении нового коменданта: «Как генерал-поручик фон-Бенкендорф ныне об.-комендант в Ревеле определен, то не изволишь ли писать к нему, чтобы он за Вралиом имел смотрение такое, как и Тизенгаузен имел, а то боюсь, чтоб не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои какие ни на есть штуки и чтоб не стали слабее за сим зверьком смотреть, а нам оттого не выливались лишние хлопоты». Стоило только пристрастной Екатерине обнаружить свой болезненный интерес к арестанту, как угодливые и чужие сердцем к русскому монаху лютеране устроили сыск и новое третье по счету дело об Арсении. Оно поручено было начальнику Тайной Канцелярии при Екатерине II — Шешковскому. Позднее, уже в 1814 г. Булгаков в письме объясняет дело наговором старого врага Нарышкина, будто Арсений задумал новую «пакость» — убежать на купеческом судне в Англию. Другие тогда же объясняли раздувание «дела» усилением волны слухов в народе о святости и чудесах узника. Екатерина II дала веру выдумщикам и собственноручно написала коменданту: «У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтобы не улетела. Надеюсь не подведешь себя под большой ответ… Народ его очень почитает исстари и привык (!) его считать святым, а он больше ничего, как превеликий плут и лицемер».
Лакеи верховной власти постарались бесчеловечно заморить мнимого государственного злоумышленника. Позднее, в 1852 г. митр. Евгению (Болховитинову) чиновник Ревельской Казенной Палаты рассказывал со слов своего отца. С этого времени (1771 г.) Арсений был фактически уже заживо погребен. Его безвыходно затворили. Арсений заложен был кирпичами, оставалось только окошечко, в которое ему подавалась пища. Даже и в пище начали отказывать ему, не только в одежде. Ив. Вл. Лопухину старые солдаты рассказывали, что Арсений сквозь разбитые стекла своих двух окон и сквозь железные решетки с криком умолял прохожих не дать ему умереть от голода и холода. Немецкое и эстонское население было к этому безучастно, но русские откликнулись. Устроили корзину на веревке. Туда клали хлеб, а иногда и одежду, белье, даже дрова и воду. В отличие от своего бесчеловечного начальства даже инородческая стража, после строгого осмотра этих подаяний, позволяла поднимать их к окошку. Чуя свой конец, Арсений просил священника с св. Дарами. Священника дали после подписи такого обязательства: «Обязуюсь, что я об имени и состоянии его спрашивать не буду и никому об нем отнюдь объявлять не имею — не только в разговорах, ниже догадками или минами какими и совсем учинить себя об нем незнающим повинен до конца жизни моей. А только едино имею исправить, что по духовности потребно, как от команды мне приказано». Через два дня страдалец отдал Богу душу и в тот же (28.II.1772 г.) день вечером похоронен при маленькой деревянной Никольской церкви у ее северной стены. При перестройке церкви в 1821 г. могила вошла в границы храма и оказалась под солеей около царских врат. Официальное секретничанье не могло победить народной молвы. И власти это хорошо знали. Народ говорил, что когда открыли законопаченную дверь и впустили священника, то он выбежал оттуда, увидев пред собой архиерея в облачении и потом снова введен был туда рукой офицера. На стене каземата осталась надпись, выцарапанная гвоздем: «Благо яко смирил мя еси». Другие читали: «Благословен смиривый мя». В «Обзоре Духовной Литературы» архиеп. Филарета значится, что надпись сделана углем. Это неточно, ибо еще в конце ХIХ в. ревельцы ее читали в башне Diсkе Маrgеritа на стене каземата около вбитого железного кольца. Перед войной 1914 г. это помещение было переделано уже как часть казармы с заново заштукатуренными стенами.