Очерки по истории советской науки о древнем мире

Эпохи. Древность. Исследования

Печатается по решению Ученого совета исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова

от 22.11.2023 г. (протокол № 9)

Рецензенты:

О. Ю. Климов, д. и. н., профессор, заведующий кафедрой истории древней Греции и Рима Института истории СПбГУ,

М. В. Дурново, к. и. н., преподаватель кафедры истории древнего мира Исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова

В оформлении книги использована картина Гелия Коржева «Гомер (Рабочая студия)», левая часть из триптиха «Коммунисты»

Предлагаемая книга представляет собой сборник работ ее автора, которые были опубликованы им (в том числе в соавторстве) на протяжении последнего десятилетия. Все они объединены темой истории отечественной науки о древности советского и отчасти постсоветского периодов и при этом затрагивают разные ее аспекты – от теоретических проблем истории древних обществ до конкретных «кейсов» из жизни ученых, в которых проявились особенности взаимодействия советской науки с властью. Интерес автора к этой теме можно назвать во многом личным и связанным с его путем в науку: так или иначе он стал студентом исторического факультета Московского университета в предпоследний год существования

СССР, еще до этого начал интересоваться не только отдельными сюжетами древней истории, но и ее теоретическими проблемами в том варианте, в каком они поднимались в отечественной литературе, и, стало быть, соприкоснулся с научной жизнью еще советского времени. Вместе с тем его работы, посвященные советской науке о древности, являются никоим образом не исключением, а частью большого потока: в течение 2010-х годов занимающиеся древностью отечественные ученые стали проявлять столь активный интерес к истории своей дисциплины, что, насколько нам известно, ведущий академический журнал «Вестник древней истории» принял решение ограничить число историографических статей, которые могут быть помещены в одном его номере. Исследователей, обращающихся к этой проблематике, достаточно много для того, чтобы специализированная конференция «Советская древность» проходила на базе Института всеобщей истории РАН ежегодно. Однако мы, кажется, редко задумываемся о причинах такого «бума» в разработке этой темы, которые станут более понятны, если мы вспомним, что его не было еще сравнительно недавно, в 2000-е годы.

Как известно, для адекватной оценки события или явления прошлого нас должна отделить от него достаточно серьезная временная дистанция. Мировоззренческая ситуация 1990-х годов в нашей стране в большой степени определялась реакцией отторжения на ситуацию советского времени и одновременно непониманием того, какое общество стало формироваться по его завершении и можно или нет повлиять на его особенности, находясь вне власти. Некоторые из наших коллег выразились по этому поводу значительно резче: «Мы сумели пережить отвратительные 90-е годы, когда разваливалась страна, а на этом фоне уходили наши старшие, так что создавалось ощущение близящегося конца», – сказал А. О. Большаков в статье, посвященной опыту отечественной египтологии, накопленному к началу XXI в . [1] Примечательно, однако, что поводом для написания процитированной статьи стало не только 150-летие зачинателя египтологии в России В. С. Голенищева, но и появление регулярной конференции, объединившей российских египтологов и до некоторой степени начавшей координировать их работу, – Петербургских египтологических чтений. При всех превратностях нашей жизни к середине 2000-х годов облик российского постсоветского общества оформился в степени, достаточной для того, чтобы наука о древности нашла в нем для себя определенное место и даже начала формировать некоторые новые структуры. Когда это произошло, стало возможно и задуматься над тем, на каких основаниях ей предстоит развиваться далее.

Стоит заметить, что в 1990-е годы пробовали дать такой ответ на этот вопрос, который не затрагивал бы его теоретические аспекты. «Древние языки надо изучать в детстве – это аксиома», – писал в 1990 г. в статье, посвященной опыту преподавания древней истории в (тогда еще) Ленинграде, Э. Д. Фролов [2] . Одним из путей к совершенствованию науки о древности виделось, таким образом, возрождение классического образования, вплоть до иллюзии возможного воссоздания в постсоветской России, по крайней мере, точечно традиционных гимназий. Нет спору, что без знания древних языков в изучении древности делать нечего, однако само по себе оно лишь орудие в чтении текстов, но не руководство в их интерпретации. Другой важнейшей задачей не только истории древности, но и в целом гуманитаристики виделось восстановление связи отечественной науки с общемировой и усвоение исследовательского опыта последней. Строго говоря, оторванность советской науки от мировой не надо преувеличивать, однако в 1990-е годы взаимодействие с Западом действительно приобрело новое качество: обыденным явлением стали зарубежные стажировки российских ученых, их участие в международных научных конференциях, зарубежные экспедиции, в меньшей степени – учеба российских студентов и защита диссертаций нашими учеными в зарубежных университетах. Огромное значение имели при этом доступ к современной литературе, восприятие новейших методик исследования, знакомство с иной фокусировкой исследовательских задач, более узкой, чем та, что была привычна отечественной науке о древности, представленной гораздо меньшим, чем в западных странах, числом ученых. Вместе с тем нельзя сказать, что это взаимодействие породило сильные подвижки в общем взгляде на древность, которые привели бы к разрыву с состоянием советской науки. В разработке некоторых сюжетов освоение западных концепций привело действительно к плодотворным результатам: в связи с этим невольно думается о работах последних лет по истории древнего Рима, в частности, по эпохе Империи и истории римских провинций (например, Британии). Однако в целом плодом знакомства с зарубежным опытом стали не столько концептуальные новации, сколько ориентация преимущественно на конкретную тематику исследований, что само по себе приводит к консервации тех их теоретических оснований, которые существовали и в советское время.

Между тем для ряда направлений исторической науки разрыв с этими основаниями стал, по сути дела, выстраданным лозунгом. В связи с этим уместно вспомнить статью А. Я. Гуревича «О кризисе современной исторической науки», появившуюся, характерным образом, в 1991 году. Эта статья прозвучала резким обвинением не только – ожидаемым образом – марксизму, но и позитивизму «с его методологией, не разграничивающей методы истории и методы обществознания, и нацеленностью на открытие законов природы и общества». Метод позитивизма был назван «обветшавшим», а его конструктивной альтернативой признано неокантианство, отделяющее «номотетическую» методологию естественных наук от метода наук гуманитарных, в которых обобщения приводят к построению «идеальных типов», признаваемых самими представителями этого направления «исследовательской утопией». Прозвучал призыв к ученым «свести… научные счеты» с марксизмом и выработать «собственные философские и научные позиции» очевидным образом на строго альтернативной ему основе [3] . Правда, соседство обвинений в адрес марксизма и в адрес позитивизма предполагало, что альтернативу следовало бы искать и последнему. Сообразно этому были расставлены и исследовательские приоритеты: историки были должны (модальность слова «должны» адекватно передает позицию автора обсуждаемой статьи) «признать банальность – то, что люди, оказавшись в той или иной конкретной экономической или политической ситуации, будут вести себя не адекватно требованиям законов производства и даже не в соответствии с политической целесообразностью, но прежде всего в зависимости от картины мира, которая заложена культурой в их сознание» [4] . Изучение картины мира, в котором было существенно больше от наблюдения и описания, чем от классификации и объяснения, и которое должно было вестись с максимальным приближением к категориям изучаемой культуры, было позиционировано как не дополнение, а альтернатива не только марксистскому, но, как мы уже сказали, и позитивистскому исследованию прошлого. На обиходном уровне ощущение этой альтернативности привело к расхожему представлению о противостоянии в изучении прошлого так называемых «формационного» и «цивилизационного» подходов: последнее определение совершенно кустарным образом объединило для употребляющих его самые разные исследовательские методы, общие в том, что все они представляли собой «не-марксизм».

Позиция, сформулированная А. Я. Гуревичем, вызвала энтузиазм у достаточно многих отечественных историков, хотя он был локализован преимущественно за пределами науки о древности. Скромным и совершенно ненамеренным возражением данной позиции можно счесть слова ученого, сыгравшего в этой науке не меньшую роль, чем А. Я. Гуревич в медиевистике, – крупнейшего историка древнего Ближнего Востока И. М. Дьяконова. В заключительной части своих воспоминаний он говорил о заинтересованном отношении западных ученых к его работам, при котором «наличие или отсутствие в них марксистской теории формационного развития общества не казалось решающим обстоятельством»: «А это жаль, потому что понимание истории как процесса – важно, и между тем постепенно развивались – у нас, и в частности и у меня – определенные новые теоретические взгляды на этот процесс, которые могут иметь универсальное значение» [5] . Сына расстрелянного в 1938 г. «врага народа», в особенности на этапе 1980–1990-х гг., когда писались эти слова, менее всего можно заподозрить в апологии марксизма как идеологической концепции. Смысл этих слов в том, что марксистская система категорий формировала определенный аппарат для описания развития общества, причем, будучи выражено изначально

в этих категориях, такое описание могло в итоге привести и к совсем не марксистскому взгляду на исторический процесс. Специфика и идеологическая окраска этих категорий вторична по отношению к их назначению: служить кодом, причем взаимопонимаемым с другими существующими в мировой науке кодами, для описания базовых явлений исторического процесса. Принципиально само признание того, что история – это именно разворачивающийся во времени процесс, имеющий свои закономерности и детерминирующие их факторы, – то есть та позитивистская мировоззренческая установка, критику которой мы привели выше. А в малоизвестном эмоциональном выступлении нашего учителя В. И. Кузищина, бывшем прямой репликой на позицию Гуревича, о нарождавшейся, по его мнению, «синтетической теории» культурной антропологии было сказано следующее: «Этот методологический подход трудно реализуем в практике конкретно-исторических исследований» [6] . Думается, мы можем претендовать на адекватное истолкование этих слов: по убеждению Кузищина, целью исторического исследования было определение места исследуемого явления в историческом процессе; соответственно, метод, который не был основан на признании наличия такого процесса с его закономерностями, имел слабое отношение к истории.

Таким образом, уже два приведенные нами примера крупных ученых – исследователей древности позднесоветского времени позволяют сказать, что, независимо от степени соответствия их построений установкам марксизма, оба они являлись убежденными позитивистами. Думается, что то же самое может быть сказано и о большинстве бывших их современниками серьезных исследователей древности, включая и тех, кто не особо задумывался об этом, подобно господину Журдену, не задумывавшемуся о том, что он говорит прозой. Между тем с принципиальной точки зрения речь идет о серьезной методологической позиции, истоки которой уместно обсудить подробнее. На протяжении ХХ века отечественная наука о древности, в отличие от медиевистики, не испытала влияния тех «смен вех» в сфере методологии, которые происходили в западной науке. Самое простое объяснение этого можно было бы свести к изолированности советской науки в целом от «буржуазных ересей» и к чрезмерной занятости историков древности объективно трудоемкой работой со сложным материалом источников, не оставлявшей времени для методологических исканий; однако дело оказывается сложнее. Основоположник петербургской школы египтологии, предложившей совершенно оригинальную теорию нетождества древнего и современного сознаний, Ю. Я. Перепелкин был знаком с концепцией структурализма, казалось бы, решавшей аналогичные задачи, но относился к ней иронически [7] . По его мнению, развитому его последователями (в особенности А. О. Большаковым [8] ), освоенный им фундаментально материал древнеегипетских источников не давал оснований заподозрить древних людей, вслед за структуралистами, в принципиально иной аксиоматике и логике мышления, чем у людей современных: дело сводилось лишь к тому, что древние люди на своем этапе постижения окружающего мира разграничивали явления собственного опыта иначе, чем мы (например, зачисляя в категорию объективных явлений сны и спонтанные воспоминания) [9] . Стало быть, позиция позитивизма, по существу, лежащая в основе исследований петербургских египтологов, была избрана ими вполне сознательно, на основании исследовательской практики, а не по незнакомству с ее альтернативами. Тем не менее какие-то истоки у этой позиции, безусловно, должны быть, и тут думается в первую очередь о наследии, которое советская наука получила от предшествующего ей дореволюционного этапа. Это наследие включало как раз установки классического позитивизма, еще не поколебленные неокантианским постулированием различий между «номотетическими» и «идиографическими» методами исследования, причем в дальнейшем интенцию на всеобъемлющую классификацию материала и постулирование на этой основе законов функционирования и эволюции как природы, так и общества вполне поддерживал и официальный марксизм с его наукообразной формой.

Надо думать, сторонники позиции А. Я. Гуревича сказали бы, что это-то и плохо. Однако сама эта позиция, не столь удивительным образом, учитывая принадлежность занявшего ее ученого к медиевистике, может быть описана в категориях классического спора об универсалиях: марксисты в этом споре занимают место сторонников реального существования универсалий, а Гуревич – крайнего номиналиста, отрицающего их существование вообще. Вместе с тем в исторической науке есть понятия и общезначимые наблюдения, действенность которых нет смысла отрицать. Необязательно вводить понятия способа производства и общественно-экономической формации, но, так или иначе, определенные отношения между людьми описываются понятиями рабовладения, сельскохозяйственной ренты (свободной или сопряженной с принуждением) и наемного труда. Нет смысла спорить с тем, что, хотя конкретные формы этих отношений различаются (один и тот же «феодализм», безусловно, не существует в России XV и XVIII вв.), но преобладание одной из них оказывает влияние на облик общества в целом, а в ходе исторического процесса происходит их смена. Нет сомнения, что государственность в тех или иных конкретных природных условиях может возникнуть лишь при формировании определенной материальной основы, а смена индустрийных эпох (медно-каменного века бронзовым, бронзового – железным) серьезно меняет облик общества. Можно считать примитивным марксистское понятие «надстройки», но некуда уйти от того факта, что духовные процессы, описанные К. Ясперсом при помощи термина «осевое время», происходят лишь в обществах железного века, а их предпосылки появляются не раньше эпохи поздней бронзы. Очевидно (и эту закономерность, кстати, игнорировавшуюся изначальным советским марксизмом, хорошо показал И. М. Дьяконов), что схожие природные условия развития древних обществ порождают и принципиально схожие их особенности. Можно вслед за рядом современных историков оспаривать роль революций в прогрессе Нового времени и вслед за М. Вебером признавать значение «протестантской этики» в становлении предпринимательской экономики, однако несомненно, что приобретение ею всеобъемлющего характера, с исключительным использованием наемного труда и взаимодействием с широкой массой потребителей, происходит лишь на основе машинной индустрии. Разумеется, мы не собираемся суммировать на этих страницах наше методологическое кредо; однако нам представляется, что приведенные утверждения, в основе которых лежит множество наблюдений над разными обществами, и отражают закономерности, совокупность которых составляет общий ход исторического процесса.

Формулировка этих закономерностей никоим образом не является специфически марксистской, их действие не носит характера жесткого предустановленного детерминизма, ход истории отнюдь не является безукоризненно прогрессивным и знает возвратное движение, а существующая в разные эпохи картина мира не находится в абсолютной зависимости от материальной сферы жизни общества; однако принципиально, что эволюция индустрии и в связи с ней экономики все же играет в этих закономерностях важнейшую роль, а их установление хотя и не может быть вменено в обязанность каждому историку, но служит условием функционирования истории как науки. При этом в свое время существенная претензия А. Я. Гуревича к марксистской методологии состояла именно в постулировании ею объективно существующих «универсалий» – придании реального онтологического статуса понятиям, которые должны были бы считаться лишь исследовательскими конструктами на уровне «идеальных типов» («класс», «способ производства», «формация» и т. п.). Обратим внимание, что выявление закономерностей, о которых мы говорим, может обходиться без такой манипуляции: сами по себе эти закономерности представляют собой прежде всего наблюдаемые исследователями причинно-следственные связи, а при их описании применяются термины, служащие родовыми понятиями для реально существующих явлений (едва ли найдется медиевист, который стал бы оспаривать, что именно таким оказывается термин «сельскохозяйственная рента» применительно к множеству конкретных отношений, возникающих в аграрной сфере средневековья).

Возвращаясь к разговору о «буме» на изучение советской науки о древности, начавшемся в 2010-е гг., признаем, что в его возникновении, конечно, силен сентиментальный мотив. Для одних обращающихся к этой теме конец советской эпохи – это время их научной молодости, а то и зрелости, для других, более молодых, – легендарная пора, когда жили и работали ученые, не имеющие равных в сегодняшней отечественной науке (пожалуй, применительно к исследованиям древнего Востока дело обстоит именно так). Наконец, многие сюжеты в рамках этой темы вписываются в общую проблему взаимодействия советской науки с политикой и идеологией, которая представляет интерес сама по себе. Хочется, однако, думать, что другой, пожалуй, более серьезный мотив этого «бума» – это желание осмыслить преемственность между советским и нынешним этапами отечественной науки о древности, провести определенную «инвентаризацию» тех построений, которые сохраняют значимость на сегодняшний день, и найти в них методологические основания для дальнейшей работы.