Очерки по истории советской науки о древнем мире
Шрифт:
Именно в связи с этим мы позволим себе привлечь внимание прежде всего к статьям, вошедшим в первый из разделов, на которые распадается наша книга. В них мы обратились к ряду категорий, которые были выработаны советскими учеными для описания явлений древней истории, и к тому пути, который науке пришлось пройти при их выработке. На наш взгляд, этот путь состоял в последовательном, осознанном и совершившемся не столь поздно отторжении тех построений, которые были обязаны своим происхождением на раннесоветском этапе идеологии и, так сказать, мистифицирующей составляющей марксизма с его фетишизацией классовой борьбы. Нельзя сказать, что к началу 1970-х гг. теоретический багаж нашей науки был безупречен, но его несовершенства все же сводились прежде всего к искренним ошибкам ученых, а не к дани догме и указаниям свыше. При этом марксистская концепция в принципе ориентировала историческую науку на построение объяснительных схем большой протяженности, совокупность которых описывала бы всю историю человечества. Попытки построить такую схему для истории древности, как представляется, оказались близки к успеху в позднесоветское время, когда в центре внимания исследователей прочно утвердилась не классовая борьба, а эволюция древней общины. Построение этой схемы нельзя считать завершенным, но его метод сводился, по сути дела, именно к тому выявлению закономерностей исторического процесса, о котором мы говорили выше. По нашему мнению, эта работа является важнейшим достоянием,
Небольшой второй раздел нашей работы посвящен сюжетам истории советской науки 1920-х гг., когда, до формирования официозной марксистской концепции всемирной истории, в ее исследованиях еще был возможен относительный методологический плюрализм. Заинтересовавшие нас искания С. Я. Лурье представляются нам скорее тупиковыми, хотя в конечном счете именно их направление получило независимое развитие в мировой египтологии; исследовательский же опыт Д. А. Ольдерогге, напротив, кажется предвосхищением лучших достижений этой науки уже в середине ХХ в.
В третьем разделе нашей книги рассматриваются вехи научного пути такого крупнейшего представителя науки о древности 1910–1960-х гг., как египтолог и ассириолог академик В. В. Струве. При оценке этого пути в целом лучше всего начать с конца и посмотреть на его результаты: нет сомнений, что без усилий Струве не оформилась бы та плеяда ленинградских востоковедов, которая обеспечила отечественной школе равноправие, а в некоторых вещах и лидерство в мировой науке 1960–1980-х гг. Оценки Струве, известные по мемуарной литературе, мягко говоря, не всегда обнаруживают к нему симпатию: «человек добродушный, но не добрый», «всегда в душе шахматист», «был не так построен, чтобы спорить с членом ЦК», – лишь некоторые его характеристики, приведенные в мемуарах И. М. Дьяконова [10] . Вместе с тем начало его пути дает ясное представление о том, что крен исторической науки начала ХХ в. в сторону «соцэка» был сам по себе связан вовсе не с влиянием марксизма, а имел более широкие предпосылки в ситуации этого времени. Примечательна связь построений Струве с концепцией крупнейшего теоретика истории конца XIX – начала ХХ в. Эд. Мейера – в плане сначала ее восприятия, а затем опровержения. Следование Струве в его теоретических выкладках 1930-х гг. за меняющейся идеологической конъюнктурой очевидно, однако мы убеждены, что в тогдашней ситуации это был не самый тяжкий из возможных грехов. Его работы данного периода служат ярким примером того, как оформлялись исторические концепции, тесно интегрированные в идеологию советского марксизма, и какую роль при этом мог сыграть академический ученый, карьера которого началась еще в дореволюционное время.
10
Дьяконов 1995: 418–419, 736.
В статьях, составивших четвертый раздел книги, речь идет о двух ситуациях 1940-х гг., в которых ученые, занимавшиеся древностью, оказались во взаимодействии с властью. Для одного из них – египтолога М. А. Коростовцева – это взаимодействие было скорее вынужденным, и он старался обратить его на пользу науке; другой – его коллега В. И. Авдиев – весьма охотно использовал его в собственных карьерных интересах и не слишком жалел, что при этом ставил под удар целое научное направление, представленное ленинградским Институтом востоковедения. В данных «кейсах» ярко проявились не только личные черты этих ученых и излом судьбы одного из них, но и зависимость развития науки и ее институтов от политической конъюнктуры – черта, свойственная не только советской науке, но, по понятным причинам, сказывающаяся в ее истории особенно драматично.
Легко заметить, что хронологическое распределение материала в статьях, составивших эту книгу, довольно неравномерно: к истории науки позднесоветского периода 1960–1980-х гг. мы обращаемся в тех случаях, когда в это время завершались начавшиеся ранее историографические процессы, и прежде всего мы делаем это в статьях, вошедших в первый, теоретический, раздел книги. Это соответствует практике других исследователей отечественной науки о древности, мало обращающихся к конкретным эпизодам научной и личной биографии ученых позднесоветского периода: материалы, связанные с такими эпизодами, редко выходят за пределы домашних архивов, и кроме того, трудно избавиться от ощущения, что этот этап слишком тесно связан с современным, чтобы относиться к нему как к предмету исследования в точном смысле слова. Характерным образом, И. М. Дьяконов в уже упоминавшихся содержательных воспоминаниях уделил своей жизни после 1945 г., наполненной наиболее активной научной работой, и характеристикам тех людей, с которыми в это время его сводила жизнь, лишь одну, довольно схематичную главу.
В настоящем издании вошедшие в него работы приводятся по тексту их первоначальных публикаций, без дополнительного редактирования, но с приведением к единому формату ссылок. Отдельные дополнительные пояснения и ссылки приводятся в квадратных скобках или в сносках, обозначенных звездочками.
Написать работы, составившие эту книгу, было бы невозможно без сотрудничества и общения с многими коллегами, разделяющими интерес ее автора к истории отечественной науки о древности. Я глубоко признателен академику РАН М. Д. Бухарину (Институт всеобщей истории РАН) и профессору С. Б. Криху (Омский государственный университет имени Ф. М. Достоевского) не только за их исследования, принесшие много размышлений об истории науки в нашей стране, но и за руководство в 2018–2022 гг. научными проектами, в рамках которых был написан ряд вошедших в эту книгу статей, – РНФ 18–18–00367 («Всеобщая история в системе советской науки, культуры и образования в 1917–1947 гг.») и РФФИ 20–09–41014 («От Святой Земли до рабовладельческой формации: история Древнего Ближнего Востока в российской исторической науке XX в.»). С. Г. Карпюк (Институт всеобщей истории РАН) является инициатором и энтузиастом проведения уже упоминавшейся ежегодной конференции «Советская древность», на заседаниях которой был представлен ряд отразившихся в этой книге сюжетов. Важную роль в возникновении моего интереса к историографии и истории науки сыграло общение с учеными Казанского университета, где с давних пор существует традиция историографических исследований: среди его питомцев нужно назвать покойного Е. А. Чиглинцева, занимавшегося историей изучения древнего рабства, и, конечно, мою жену Н. С. Алмазову – исследователя истории русской науки конца XIX – начала ХХ в. и моего соавтора по ряду работ. Я благодарен Н. С. Тимофеевой – моему соавтору в статьях, составивших четвертый раздел этой книги, за собранный для этих статей материал и за согласие на их новую публикацию. Интересным опытом работы по истории науки стало участие в 2017–2018 гг. в научно-учебной группе Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» «Переходные эпохи и общественные трансформации в оценке отечественной историографии всеобщей истории конца XIX в. – 1980-х гг.» под руководством А. В. Шаровой. Появлением многих мыслей, отразившихся в моих статьях по истории науки, я обязан коллегам, поделившимся своими наблюдениями, выводами и суждениями в опубликованных работах, научных выступлениях и просто дружеском общении: помимо
Теоретические вопросы истории древности в советской историографии
1. Особенности ландшафта (насколько марксистской была «советская древность»?) [11]
– Я говорю брату, – ты начетчик, ненавижу социал-демократов, у вас людей пытать будут, если кто в слове одном ошибется. Я ему говорю, – ты астральный человек. Тогда он все-таки выгнал меня из дому. Теперь – в Москве, без денег. Страшно забавно.
11
Опубликовано: Ладынин 2016б. Данная статья была вводной к тематическому выпуску этого журнала, посвященному советской науке о древности («Советский ландшафт древней ойкумены: отечественная наука о древнем Востоке и античности в 1920–1980-е гг.»).
В конце одного из первых семинаров «Античность и современность», которые начали проходить в Институте всеобщей истории РАН по инициативе С. Г. Карпюка в октябре 2014 г., его участница О. В. Сидорович задумчиво сказала: «Начинаем подводить итоги… Это о чем-то говорит». Подтекст этих слов (как и многих других, произнесенных и по реальным опасениям, и от сглазу с тех пор, как в нашей стране был утвержден перевод высшего образования на болонскую схему и началась реформа РАН) был ясен: коль скоро подводим итоги, значит, сам предмет такого обобщения с определенной вероятностью завершает свою историю. Стоит надеяться, что пополнение науки о древности молодежью (причем хорошей молодежью!) уже на фоне всех напастей все же говорит о предотвращении сглаза с большим или меньшим успехом; однако, по-видимому, в нашей науке с начала 2010-х гг. действительно началось суммирование и осмысление опыта советского времени. В этом смысле не случайны и появление с интересом прочитанных исследований наших коллег из Омска [12] , и проведение в 2014–2015 гг. ряда научных конференций, посвященных советской науке о древности и ее персоналиям, что немало содействовало сбору материала для этого тематического выпуска «Вестника Университета Дмитрия Пожарского» [13] . Сама по себе рефлексия в связи с советским опытом как будто не должна удивлять: грань между советским и постсоветским этапами науки о древности прошла на памяти не менее половины ученых, активно работающих сегодня, и сказалась по существу в исчезновении тех идеологических установок, которым на протяжении десятилетий полагалось соответствовать. Открывшаяся тогда же возможность реального контакта отечественных и в целом русскоязычных ученых с мировой наукой сказалась в их жизни намного меньше: для этого, помимо просто ручки и бумаги, а с некоторых пор и ставшего общедоступным компьютера, требовались еще и свободное владение языками и финансирование. Именно поэтому в большей своей части российская наука о древности все же осталась национальной по своей традиции; и в этой ситуации как раз на фоне падения идеологических догм, казалось бы, давно следовало понять, что в своем прошлом она относит на их счет и отклоняет, а что берет с собой в сегодняшний день.
12
Крих 2013; Крих, Метель 2014.
13
Назовем следующие научные события: конференцию «Администрация и бюрократия на Древнем Востоке», посвященную памяти акад. В. В. Струве (22–23 апреля 2014 г.; Государственный Эрмитаж); «круглый стол» «Vita & судьба: советский историк древности между властью и обществом» на XIX Сергеевских чтениях (4 февраля 2015 г.; исторический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова); VII-е Миусские античные посиделки с одной из заявленных тем «Советская наука перед большой войной» (28 марта 2015 г.; РГГУ); конференцию «Советская древность: историография и рецепция античного наследия в СССР» (15–16 декабря 2015 г.; РГГУ); конференцию «Научное наследие А. Б. Рановича: к 130-летию со дня рождения ученого» (17 декабря 2015 г., Университет Дмитрия Пожарского).
Тем не менее начало осмысления советской историографии древности (эти патетические слова относятся к тому, что на самом деле имеет вид встреч давних знакомых, завершающихся чаем и не только им) вызвало и продолжает вызывать определенное изумление. Достаточно систематически в связи с этим можно услышать «неужели эти разговоры тоже наука?» и «неужели нет более серьезных дел?» Заметим, что по обоим вопросам мы отчасти присоединимся к спрашивающим: наука – далеко не все «эти» разговоры; а если не идти собственным исследовательским путем вперед, то и прошлый опыт изучать незачем. Однако нельзя не согласиться с С. Б. Крихом, который говорит о «смерти дискуссий» по крупным теоретическим вопросам в современной отечественной науке о древности и определяет предпосылки к этому: компрометация «единого поля для обсуждений» в виде марксистской теории, с одной стороны, диктовавшей исследователям используемые ими категории, но, с другой стороны, и делавшей предлагавшиеся ими обобщения взаимопонимаемыми; компрометация самой практики методологических дискуссий ввиду их регулируемости в советское время; желание постсоветских ученых «жить самим и не мешать другим» – заниматься собственными конкретными исследованиями и не диктовать другим правила их работы [14] . Последняя позиция часто основана на вообще-то достойном стремлении сначала по возможности освоить массив материала и методик зарубежной историографии древности, который стал более доступен в постсоветское время, а затем уже строить с его учетом какие-то обобщения. В более экстремистском варианте это стремление проявилось в отечественной медиевистике, где знакомство со школой «Анналов» привело к резкому отвержению ее поклонниками социально-экономической проблематики; однако наука о древности была менее агрессивна – возможно, потому, что социологическая по своей сути постановка проблем прочно вписана в ее вовсе не советскую традицию, от Нибура до Ростовцева и Финли.
14
Крих 2014б: 208.
Было бы наивно думать, что нынешний интерес к «советской древности» связан прежде всего или в значительной мере со стремлением разобраться в ее методологических основах, чтобы с учетом этого построить новую исследовательскую парадигму: на самом деле, в нем много ностальгического и чисто антикварного. Вместе с тем изучение советского опыта – очевидно необходимая предпосылка маломальского успеха в поиске отечественной наукой о древности новых методологических ориентиров. При этом достаточно часто отношение к этому опыту строится на более или менее эмоциональной его оценке как марксистского; и в этом смысле немаловажно понять, насколько такая суммарная оценка в принципе справедлива.