Очерки по русской семантике
Шрифт:
Эта крылатая фраза, которую сегодня могли бы с первоначальной интонацией повторить и, можно полагать, действительно повторяют про себя, вдохновляясь ею, многие участники острых идеологических, общественно-политических, экономических и литературных дискуссий и споров, достаточно широко известна из монологов главного героя повести Ф. М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (1859). Обличая русских писателей в том, что они («все эти Пушкины, Лермонтовы, Бороздны») искажают облик русского мужика, Фома Опискин требует, чтобы они изобразили «этого сельского мудреца в простоте своей, пожалуй, хоть даже в лаптях – я и на это согласен, – но преисполненного добродетелями, которым – я это смело говорю – может позавидовать даже какой-нибудь слишком прославленный Александр Македонский. Я знаю Русь, и Русь меня знает, потому и говорю это» [Достоевский 1972: 3, 68].
Как было замечено
220
В первом издании 1921 г. работа Тынянова [Тынянов 1921] была разделена на две части. Показательно заглавие второй: «Фома Опискин и “Переписка с друзьями”».
Подчеркивая в этом обширном отрывке целый ряд слов и выражений, которые он рассматривает как прямые цитаты из Гоголя или как гоголевские реминисценции [Тынянов 1977: 219–220], сам Тынянов эту фразу не выделяет и не анализирует. Но поскольку весь монолог Фомы Фомича о литературе интерпретируется как пародийное воспроизведение взглядов Гоголя, фраза о Руси тоже может быть понята как гоголевская.
Она может быть понята как гоголевская, поскольку вбирает в себя и воплощает один из важнейших идеологических комплексов последнего периода духовной и творческой жизни Гоголя в целом, «Выбранных мест из переписки с друзьями» [Гоголь 1987] в частности и в особенности. Можно утверждать, что ни в одном другом тексте этого времени сопряжение ключевых слов-понятий знать (понимать, любить и т. п.) и Русь – Россия во всех формах, составляющих их парадигмы, и в соединении с подразумеваемыми или наличными местоименными кванторами всеобщности (всё, все, никто и т. п.) не достигало того уровня частоты, который характеризует их употребление в этой удивительной книге Гоголя, «вызвавшей» его «на суд перед всю Россию» [Гоголь 1987: VI, 437]: «Все мы очень плохо знаем Россию…» [Там же: 241]; «Велико незнанье России посреди России» [Там же: 261]; «А Вы понадеялись на то, что я знаю Россию, а я в ней ровно ничего не знаю…» [Там же: 264]; «Ты думаешь, что все обстоятельства России тебе открыты?» [Там же: 300]; «И меня же упрекают в плохом знаньи России!» [Там же: 242]; «Мне становилось страшно за Россию» [Там же: 274]; «И услышал себе болезненный упрек во всем, что ни есть в России…» [Там же: 245]; «Нужно любить Россию!» [Там же: 253]; «Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России…» [Там же: 254]; «Но прямой любви еще не слышно ни в ком… Вы еще не любите Россию…» [Там же: 254] и многое другое подобное.
Она может быть понята как гоголевская еще и потому, что полностью соответствует верхнему полюсу тех резких колебаний между самоуничижением до самооплевывания и самовозвеличением, которые объединяют обе эти фигуры – художественный образ и предполагаемый прототип – безразлично, в подлинно ли серьез-ном их самосознании и самоощущении или в намеренной игре на аудиторию, и независимо от степени обоснованности той или иной их самооценки. Это последнее обстоятельство очень важно, так как нужно признать, что у Гоголя были все основания думать о себе этой или подобной фразой: он, действительно, знал Русь, и Русь, действительно, его знала. Знала и давала ему знать это устами его друзей и почитателей.
Гоголь писал им так: «…Слух о них [о моих сочинениях] обойдет всю Россию…» (Н. Я. Прокоповичу 16 мая 1843); «Печатаю я ее [“Выбранные места…”] в твердом убеждении,
И они отвечали ему: «Скажу вам… от России, что вас все знают, все читают…» (А. О. Смирнова, 14 янв. 1846); «Да, да, вся Рос-сия устремила на тебя полные ожидания очи…» (С. П. Шевырев, 29 июля 1846); «Я хочу вполне насладиться… полным торжеством вашим на всем пространстве Руси…» (К. С. Аксаков, 27 ав. 1849); «Я, как и вся Россия, вероятно, ожидаю с нетерпением новое творение вашего пера…» (А. М. Вьельгорская, 17 янв. 1850) и т. п. [Гоголь 1988].
Двум голосам этого эпистолярного диалога точно соответствуют по смыслу и тону две части хвастливой фразы Фомы: «Я знаю Русь, и Русь меня знает».
В этой связи следует отметить, что еще при жизни Гоголя (и притом с неприкрытой отсылкой к Гоголю) эту фразу именно как гоголевскую, органично входящую в контекст гоголевских тем и мотивов, использовал Новый Поэт (псевдоним И. И. Панаева – см. [Панаев 1889]), опубликовавший в «Современнике» за 1847 г. (Т. IV. № 12. «Смесь». С. 187) – вслед за резчайшей критикой «Выбранных мест…» в рецензии В. Г. Белинского («Современник», 1847. Т. 1. № 2) и в «Письмах к Гоголю» Н. Ф. Павлова («Современник». Т. 1. № 5, 8) – прозаически-стихотворную пародию на лирические отступления Гоголя, которая завершается следующей декларацией: «…скажу, отбросив всякое самолюбие, но с полным сознанием собственного достоинства, как сказал некогда о себе один русский писатель: “Я знаю Русь – и Русь меня знает”…» [Виноградов 1976: 325].
Именно как гоголевская эта фраза нередко и понимается. При-чем как гоголевская в обоих возможных значениях этого относительного прилагательного: как «принадлежащая Гоголю» и «написанная по-гоголевски, в духе и в стиле Гоголя».
Можно полагать, что именно это второе значение имел в виду В. И. Кулешов, когда в своей недавней книге о жизни и творчестве Ф. М. Достоевского охарактеризовал (без ссылок и разъяснений) автопанегирик Фомы как «чисто гоголевскую фразу» [Кулешов 1979].
Ключевое слово «чисто», по-видимому, исключает возможность другого понимания. Так же, как чисто пушкинская легкость стиха – это признак, который можно приписать любому поэту, пишущему по-пушкински, кроме самого Пушкина; как чисто рембрандтовское освещение – это характеристика живописи кого угодно, но только не Рембрандта, – так чисто гоголевская фраза в устах Фомы Опискина – это, конечно, фраза в стиле Гоголя, но не фраза Гоголя.
Эту языковую тонкость, очевидно, не учел И. Золотусский, когда в своей резкой, во многом справедливой статье «Доколе?», обличающей литературоведческое невежество [Золотусский 1987], безоговорочно вложил в слова В. И. Кулешова тот смысл, которого они скорее всего не имеют («принадлежащая Гоголю»), чтобы затем так же безоговорочно обличать его и в незнании гоголевских текстов, и в незнании того, кто является действительным автором этой сакраментальной фразы, а значит, и стоящего за ним обширного круга литературных фактов, а заодно и в незнании материалов полного академического собрания сочинений Ф. М. Достоевского: «…эта фраза, ставшая крылатой, произнесена вовсе не Гоголем, а Н. Полевым в предисловии к его роману “Клятва при гробе Господнем”, о чем есть соответствующие примечания к повести “Село Степанчиково и его обитатели” в полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского…» [Золотусский 1987: 48].
На эти же примечания ссылается и А. П. Чудаков, автор комментария [Чудаков 1977] к указанной выше статье Ю. Н. Тынянова [Тынянов 1921], также характеризующий фразу Фомы как «слова Н. А. Полевого» [Чудаков 1977: 489].
Авторы указанных А. П. Чудаковым и И. Золотусским примечаний к тексту «Села Степанчикова…» действительно утверждают, что слова «Я знаю Русь, и Русь меня знает» принадлежат Н. А. Полевому, и, отмечая, что «формулу эту неоднократно цитировал в полемике с Полевым В. Г. Белинский», приводят соответствующий отрывок из подлинного текста Н. А. Полевого [Достоевский 1972: 511].
До этого аналогичные наблюдения были сделаны авторами словаря крылатых слов Н. С. и М. Г. Ашукиными, которые, исправляя ошибку С. А. Венгерова, приписавшего (в комментариях к Полному собранию сочинений В. Г. Белинского 1901 г.) эту фразу Ф. В. Булгарину называют ее автором Н. А. Полевого и также пере-печатывают обширную цитату из его текста [Ашукины 1955: 624].
Однако еще раньше – скрыто уточняя Ю. Н. Тынянова – на Н. А. Полевого как автора крылатой фразы о Руси в своих работах 20-х годов указывал В. В. Виноградов (см. [Виноградов 1976: 67, 239–240 и ел. ]).